Джонатан Котт - Сьюзен Сонтаг. Полный текст интервью для журнала Rolling Stone

Некоторые писатели относятся к интервью так, будто им предстоит, пользуясь словами Кеннета Рексрота, «прикоснуться языком к контактному рельсу, притом даже не успев пообедать» (так поэт охарактеризовал особенно мерзкую коктейльную вечеринку, где ему довелось побывать). Одним из тех, кто терпеть не мог давать интервью, был Итало Кальвино. В «Мыслях перед интервью» он жаловался: «Каждое утро я говорю себе: “Сегодня у меня должен быть продуктивный день”, но потом обязательно что-нибудь происходит, и в результате я не смогу сесть за стол и начать писать. Вот и сегодня… что же у меня сегодня? Ах, да: придут брать интервью… Господи, помоги мне!» Другой писатель, нобелевский лауреат Джон Максвелл Кутзее, оказался куда более строптивым: Дэвиду Этвеллу прямо во время интервью он заявил: «Если бы знать заранее, что это такое, я бы с журналистами вообще не стал встречаться. Ведь чаще всего, в девяти случаях из десяти, интервью – это беседа с абсолютно незнакомым человеком, которому, однако, по законам жанра разрешается переходить все границы того, что считается подобающим при разговоре с незнакомцами. <���…> Для меня же с другой стороны, истина сопряжена с молчанием, размышлением, с писанием. Изреченное слово – отнюдь не источник истины, но блеклая, предварительная версия литературного произведения. Когда у представителей власти или интервьюеров в руках рапира неожиданности, это ничуть не делает ее инструментом истины – напротив, это ведь оружие, то есть верное указание на то, что общение будет носить принципиально конфронтационный характер».

У Сьюзен Сонтаг отношение к интервью было иным. «Мне по сердцу форма интервью, – сказала она мне как-то раз. – И нравится мне это потому, что я люблю общение, диалог, а кроме того, я понимаю, сколь многое в моих размышлениях возникает в результате такого разговора. Ведь одиночество – это в известном смысле самый трудный аспект писательского труда, поскольку требуется наладить беседу с самой собой, что по своей сути занятие неестественное. Мне нравится разговаривать с людьми – благодаря этому я не превращаюсь в отшельницу, и общение дает мне возможность осознать то про что я думаю. Я не хочу ничего знать о моей аудитории, ведь это – абстракция, но я хочу понять, о чем думает тот или иной человек, а для этого требуется встретиться лицом к лицу».

В одной из дневниковых записей за 1965 год Сьюзен торжественно заявила: «Не давать интервью до тех пор, пока я не стану выражаться ясно + авторитетно + прямо, как Лилиан Хеллман в Paris Review». [14] Сонтаг, Сьюзен. Сознание, прикованное к плоти. С. 95 (Запись от 20/4/1965). И вот наконец, через тринадцать лет после этой записи в дневнике, солнечным июньским днем я появился в квартире Сьюзен в шестнадцатом округе Парижа. Мы с нею расположились на двух диванах в гостиной, я поставил кассетный магнитофон на столик между нами, и, пока я слушал ее четкие, уверенные, прямые ответы на мои вопросы, мне стало совершенно очевидно: она уже вполне достигла той цели, которую поставила перед собой много лет назад.

В отличие практически от всех, кого мне довелось когда-либо интервьюировать (единственным исключением был лишь пианист Гленн Гульд), Сьюзен отвечала не отдельными предложениями, а обширными, продуманными абзацами… Наибольшее впечатление на меня произвели ее точность высказываний и та «моральная и лингвистическая юстировка» (как она сама однажды отозвалась о художественном стиле Генри Джеймса), с которой Сьюзен обрамляла и детализировала мысли, подвергая точной калибровке глубинный смысл различных своих высказываний, сопровождая их попутными замечаниями и уточнениями («порой», «иногда», «обычно», «по большей части», «почти во всех случаях»); прекрасное впечатление оставляло и это чрезвычайное богатство ее речи, эта свобода высказываний, что свидетельствовало об ivresse du discours, [15] «Упоение беседой» или «опьянение речью» (фр.). как французы называют состояние, когда говорящий упивается собственным красноречием. В своих дневниках она как-то писала, что ей нравится вести беседу «как творческий диалог», но тут же добавляет: «Для меня это главное средство спасения!» [16] Сонтаг, Сьюзен. Сознание, прикованное к плоти. С. 317 (Запись от 17/2/1970).

Проговорив со мной целых три часа, Сьюзен сказала, что ей нужно отдохнуть, поскольку вечером она приглашена в гости, на ужин. Я понимал, что для интервью в журнале записал уже достаточно. Однако, к моему удивлению, она сказала, что скоро вернется в свою квартиру в Нью-Йорке, где проведет полгода, и поскольку она хотела обсудить со мной еще немало вопросов, то спросила, не буду ли я возражать, если мы продолжим наш разговор в Нью-Йорке.

Через пять месяцев, холодным ноябрьским днем, я приехал после полудня в просторную квартиру Сонтаг в пентхаусе с видом на Гудзон, там, где 106-я улица доходит до Риверсайд-драйв, – Сьюзен жила в ней в окружении восьми тысяч книг своей библиотеки, которую называла «моя собственная система поиска информации» и «архив грез». [17] Там же. С. 545 (Запись от 26/4/1980). И в этом священном месте мы с нею просидели и проговорили допоздна.

Тогда, в октябре 1979 года, журнал Rolling Stone смог опубликовать лишь третью часть моего интервью со Сьюзен Сонтаг. И только сейчас мне впервые представилась возможность во всей полноте представить читателям эту беседу, в которой мне посчастливилось участвовать тридцать лет назад в Париже и в Нью-Йорке. Беседу с удивительным человеком, чье интеллектуальное кредо – каким я его себе всегда представлял – выражено, пожалуй, особенно трогательно в коротком тексте, который она написала в 1996 году, – «Письме Борхесу»:

«[Вы напоминали], что мы обязаны литературе практически всем, что собой представляем и представляли. Если исчезнут книги, исчезнет история, а вместе с ней и человечество. Я убеждена, что Вы правы. Книги – не просто прихотливый свод наших снов и воспоминаний. Они дают нам образцы выхода за наши собственные границы. Кто-то считает, будто чтение – всего лишь способ бегства: бегства от так называемого реального мира в воображаемый, книжный. Но смысл книг куда шире. Они – возможность быть человеком в полном смысле этого слова». [18] Перевод Б. Дубина.

Когда четыре года назад вы узнали, что у вас рак, вы стали размышлять о своей болезни. Мне на ум приходят слова Ницше: «В распоряжении психолога есть мало столь привлекательных вопросов, как вопрос об отношении между здоровьем и философией, а в случае, если он и сам болеет, он вносит в собственную болезнь всю свою научную любознательность» [19] Ницше, Фридрих. Веселая наука / пер. К. А. Свасьяна // Сочинения. В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1990. С. 493. . Вы по этой причине задумали свою книгу «Болезнь как метафора»?