Захар Прилепин - Письма с Донбасса. Всё, что должно разрешиться…

В другой раз, уже во Львове, я пошёл поменять валюту, отстоял очередь в кассу, сказал операционистке, что мне нужно, она ответила: не разумею. Девушке на вид было лет восемнадцать, она могла и не знать русского.

За мной толпилась очередь, длинная, человек в двадцать, я оглянулся и попросил мне помочь. В очереди были молодые парни и взрослые мужики, были деды и были пожилые жительницы Львова.

Никто не шелохнулся и не ответил ни слова.

– Помогите, будьте добры, а то не могу девушке объяснить, что́ мне нужно, – повторил я, ещё не очень веря, что всё обстоит настолько грустно. Эти люди в очереди – они точно слышали меня, и бо́льшая часть понимала, о чём я их прошу.

Реакции, между тем, не было никакой.

– Ну вы и поганцы, – сказал я, и пошёл. Бить меня никто не стал.

На другой день я улетал из Львова, Стас пришёл меня провожать, принёс в качестве шутливого подарка профиль Сталина, тяжеленный, из какого-то металла.

Я закинул подарок в чемодан и сдал в багаж. Через десять минут меня вызвал железный репродуктор аэропорта в таможенный пункт полиции.

Я нашёл эту комнатку. Там, на столе, грустный как гроб, лежал мой чемодан, ещё закрытый.

В комнате находились двое полицейских, или таможенников, я теперь уже не помню, оба в белых рубашках без рукавов – было лето, – один прапорщик, другой лейтенант. Здоровые как кабаны, лет по сорок пять, типичные, как из фильмов про бандеровцев, на сале вскормленные ребята.

– Что у вас в чемодане? – весело спросили они.

– Вещи. Ноутбук… Книжки.

Дали мне листок: пишите, что у вас есть. Я написал то, что помнил.

– Открывайте чемодан, – велели они. Я открыл.

– Это что? – спросили они, и тут же, как в отрепетированной юмореске, начали оба смеяться.

Им было ужасно смешно, они никак не могли успокоиться.

Наверху лежал профиль Сталина.

– Сувенир, – сказал я. – Товарищ подарил.

– Из чего? – всё так же смеясь, и весело переглядываясь друг с другом, спросили они.

– Откуда я знаю, точно не золотой, видно же.

– А почему не задекларировали? – еле успокаиваясь, поинтересовался у меня лейтенант.

– Это сувенир, подарок. Они у вас на центральном рынке гроздьями висят. Их надо декларировать? Простите, я не знал.

Они снова захохотали. Видимо, сегодня я был на редкость остроумен.

– Мы передаём ваше дело в суд. Изымаем ваше имущество, и передаём в суд. Вы задерживаетесь до суда, – наконец, объявили мне они.

– Это шутка такая? – спросил я, чувствуя, что голос у меня пропадает.

Лейтенант снял фуражку, вытер пот, и ответил:

– Никаких шуток, понял?

– Стоп, стоп, стоп, – сказал я. – Давайте иначе построим разговор… Господа полицейские, как мне решить эту проблему?

– А на коньячок кинь нам, – просто сказал прапорщик.

– У меня есть одна тысяча рублей, я могу её отдать, – быстро ответил я.

Полицейские переглянулись.

– Мало, – совершенно спокойно сказал прапорщик.

«Этот чёртов Сталин стоит пятьсот рублей на рынке», – вспомнилось мне не очень кстати.

– Две тысячи, вот, – сказал я, извлекая две купюры из кармана, и с неприязнью чувствуя, что у меня вспотела рука.

– До свидания, – ответил мне прапорщик, взяв, не глядя, купюры, и тут же убрав их в просторный карман полицейских, с лампасами, брюк.

– А чемодан? – спросил я.

– Мы сами отправим, – сказали мне.

– Берегите себя, – пожелал я, выходя.

– Всё у вас, москалей, не так, – пробурчал прапорщик, закрывая за мной дверь с равнодушным видом.

«Такое откровенное разводилово! В аэропорту! Крупнейшего, как они это называют, европейского города!» – восклицал я мысленно, весь в треморе и раздрае.

Денег мне было не жалко – но я поверить не мог, что так возможно поступать: ничего не опасаясь и ни о чём не волнуясь! И этот их, ещё, хохот. Отвратительно. Просто отвратительно.

Едва ли надо объяснять, что со мной так себя вели, потому что я был человек с российским паспортом. Если б на моём месте оказался украинский писатель Андрухович, ничего подобного не случилось бы никогда.

Но всего забавнее был случай, когда мы с Марыськой уезжали из того же Львова, годом раньше, или годом позже, на поезде.

У нас было купе, с нами ехала пара – судя по всему, муж и жена, только постарше нас лет на десять.

Едва тронулись, мы у них спросили, сколько идёт поезд.

Они отвернулись и не ответили. Жена моя ещё раз, на всякий случай, повторила заданный вопрос – весь скривившись, наш сосед пробурчал что-то невразумительное на мове, и мы оставили их в покое.

Так, не обменявшись и словом, проехали весь путь.

В Москве, не попрощавшись, вышли, и отправились, как я было подумал, каждый в свою сторону.

Через три минуты в метро меня кто-то ловит за плечо и тут же, слёту, спрашивает:

– Не подскажете, а до Арбатской как добраться?

Смотрю: а это мой сосед по купе, который не разумеет ничего, и жена его с ним.

– О, – говорю, – что за встреча! Уже выучили язык?

…Мне сейчас бросятся рассказывать, что в Киеве каждый второй говорил по-русски, и во Львове таких случаев не было никогда, потому что быть не могло, – ой, я знаю, знаю, и про щедрость украинцев всё знаю, и про их сердечность, и по-русски со мной тоже чаще разговаривали, чем нет…

Тем не менее, все эти истории я, к сожалению, не выдумал, не было такой нужды; более того – подобных случаев произошло со мной куда больше; но даже вспоминать о них брезгливо.

И если со мной произошла дюжина таких историй, то с десятью людьми из России – уже сто, а с сотней – вся тысяча, а с тысячей – тысячи. И это был уже не симптом, а диагноз: внутри милого, доброго, чудесного братского народа – чья кровь течёт и во мне – поселились бесноватые люди.

Вялая русофобия сплеталась с куда более жёстко очерченной неприязнью к Донбассу – о которой я тогда ещё толком не знал, но отлично знали другие.

Андрей Манчук, украинский «левак», мой знакомец, ещё в сентябре 2011 года опубликовал статью «Донбассофобия», позволим себе процитировать её.

«“Спасибо жителям Донбасса за президента-пидораса!” Этот слоган, который скандировали с трибун несколько сотен болельщиков киевского “Динамо”, стал лозунгом и паролем нынешней оппозиции правящему режиму. В последние недели его можно слышать буквально отовсюду – из уст Юлии Тимошенко, в эфире телевизионных шоу и в интернет-комментариях национал-демократических офисных клерков. Почти каждый раз эти слова срывали аплодисменты патриотической публики – будь то дружные хлопки в студии у Шустера или несчётное количество одобрительных “лайков” на страницах фейсбука.

То, что эту фразу впервые озвучили фанаты столичного клуба, трибуны которого давно стали средой легального развития нацистского движения, никоим образом не смущает записных патриотов. Они на полном серьёзе рассматривают её в качестве удачного и остроумного вызова системе, совершенно игнорируя оскорбительный, расистский контекст этих слов.