Елена Клепикова - Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора: Барышников, Бродский, Довлатов, Шемякин и Соловьев с Клепиковой

Эх, Дональд, Дональд, это из-за тебя я потерял покой и погрузился в бессонницу! Сплю теперь, как ты, 3 часа, правда потом добираю днем, когда меня смаривает. А как у тебя с послеполуденным сном фавна? Хотя нет, ты здесь ни при чем. Дональд Трамп – конец этой истории, да и видел я его только дважды – на митинге его сторонников и на проходах: на новоселье издательства, куда он явился с разодетой в пух и прах узкоглазой обнаженкой Меланьей: было на что посмотреть. А Дональда прям распирало от гордости за молодую жену. Меланья была у этого коплексанта в роли павлиньего хвоста – за неимением своего собственного. Тусовка была по-нью-йоркски демократичной, Трампы выглядели на ней слишком гламурно, инородно – ну, как Trump Tower на Пятой авеню – и быстро свалили. А началась эта моя история на пороге столетия, до которого я и дожить не чаял и не собирался, с того злополучного телефонного звонка. Он ворвался в мой сон и благодаря этому среди ночи звонку я этот сон запомнил. Он уже исчезал из моей памяти, когда я снял трубку и сквозь дремоту вслушивался в женский, скорее даже девичий голос:

– Вы Владимир Соловьев?

Что за бред!

– Ну, я. Что случилось? Вы хоть знаете, который час?

А сам судорожно вписывал в клочок бумаги, как в папирус, драгоценные обрывки тающего в моей памяти сна, который казался мне чрезвычайно важным, потому что содержал ответ на мучивший меня всю жизнь вопрос о воображаемой измене любимой женщины, скорее даже предизмене, мы и женаты тогда не были, отвечала ты уклончиво, могла я распоряжаться своим телом? – или тело тобой? ловил я тебя на слове, а ты оправдывалась, что это в теоретическом аспекте, так оскорбляют тебя мои собственнические претензии – сейчас-то что! – в смысле за давностью лет? – а дальше и вовсе морок, дальнейшее – молчание, какой из меня допытчик – как и добытчик, а теперь пытай не пытай, но не найдет отзы́ва тот глагол, что страстное земное перешел. А что, если это ворвалась в мой сон возлюбленная тень, как ты была перед разлукой, чтобы сказать правду, только правду и ничего, кроме правды, каковую я от тебя допытывался, а ты ни в какую, и так и ушла из жизни, унеся в могилу свою тайну, которой, может статься, у тебя и не было? Какая там, к черту, тайна – нет загадочных женщин, а только недогадливые, вроде меня, мужи – и мужья, которые узнают последними, если узнают, а я в упор не видел, меня обманывать не надо, я сам обманываться рад. Возможна ли женщине мертвой хвала? Почему нет? Бо я сам теперь вслед за тобой спускаюсь в кромешную тьму, так ничего не прознав, а узнаем ли мы там друг друга, если даже встретимся – вот в чем вопрос.

– А что, у вас там часов нет? – вопрос на вопрос, а голос – или это со сна, с того сна? – неуловимо схож с голосом покойницы. – Без пяти двенадцать. Никак вы еще дрыхните?

Нет, дрыхните, не из твоего словаря. Да и голос другой, это мне спросонья померещилось. Вот когда я окончательно проснулся, глядя на собственные каракули, которые еще вопрос, разберу ли: «У тебя не плохой почерк, – говорила ты. – У тебя нет почерка». Как отличить сон от яви? Как отделить друг от друга? На 90 процентов человек состоит из воды и на 97 процентов из бессознательного и подсознательного. Вот почему отгадчики снов в таком фаворе – от Иосифа до Зигмунда.

– Откуда вы звоните?

– Как откуда? Из редакции.

– Да нет! Из какого города?

– С вами говорят из столицы нашей родины.

Без тени иронии. Скорее вызывающе, чем торжественно.

Хотел было возразить, что у меня теперь другая родина и другая столица, но этимологически она, пожалуй, права: родина у человека одна – там, где он родился. Человек без носа, человек без слуха, человек без тени, человек без почерка, а теперь вот и без родины.

– А куда вы звоните из столицы нашей родины? – путем наводящих вопросов, когда понял, что говорить с ней о часовых поясах – в деревянное ухо.

– В Нью-Йорк. А что, у вас там время другое, чем у нас!

Без никакой вопросительной интонации. Наоборот, с полной уверенностью, что весь мир живет по московскому времени. Живо представил эту московскую девицу, которая и о смерти знает, наверное, понаслышке, но не верит в свою собственную. Странно еще, что мы говорим на одном языке. На одном?

Я довольно успешно осваиваю новый русский, как иностранный, сочленяя его с классическим и выдавая эту словесную амальгаму за мой собственный, личный, индивидуальный стиль, за что получаю хвалу отовсюду, но главным образом от моих читателей слабого – слабого? – пола, из которых ни с кем, кроме разве что прелестной порывистой Нади Харитон, лично не знаком. Да еще с Наташей Годуновой из нью-йоркской «Комсомолки», но она с концами ушла в позднее материнство и воспринимает меня теперь скорее на обложке книги, чем снутри, а тем более снаружи в личку. Либо хвала от моего риполовского редактора Тани Варламовой, с которой нас связывали заочно-любовные отношения, но на очередной моей книге они сломались, и мы с ней разбежались, хотя вспоминаю о ее любовных эпистолах с ностальгическим чувством. Увы, ничто не вечно под луной – вот и отношения с Наташей Шапиро из ньюйоркского еженедельника «Русский базар» сходят на нет, а ведь она с дюжину лет печатала по два-три моих опуса в каждом номере во всех мыслимых и немыслимых жанрах и только один отвергла: «Нет, Володя, не отобьюсь…» Зато с другим редактором синеглазкой Мариной Райкиной уже больше года дружу через океан, хотя начались наши отношения с деловой переписки по поводу публикаций моих опусов в МК, где она редактор отдела культуры, но потом прикипел душой и глазом да еще учусь у нее русский новоречи с московским говорком и личным стилем и надеюсь, что эта приязнь взаимна, коли Марина мне недавно отвесила такой вот дюжий комплимент, востребовав иллюстрации к ее со мной интервью про моих покойных друзей – от Бродского и Довлатова до Эфроса и Окуджавы: «Жду фоток – героя и его подопечных гениев (сам такой же)». Даже если юмор, а все равно доброе слово и коту приятно.

Из Калифорнии от Асмик Давыдовой я получаю не только нежные письма, но и посылки с домашней вкуснятиной армянской готовки, пусть у меня и повышается от них сахар в крови, искусство требует жертв! Изумительная Зоя Межирова из штата Вашингтон, поэт, прозаик и эпистолярист, чувствует меня тоньше и глубже, чем я сам себя, – это не про Фета, а про нее написал Тютчев «иным достался от природы инстинкт пророчески-слепой», действие которого она распространяет не только на собственные стихи и прозу, но и на мои тексты, о которых она пишет, как никто: