Сергей Носов - Конспирация, или Тайная жизнь петербургских памятников-2

Постамент высок, да и кафедра высока, а тут еще рука докладчика заслоняет вид на приемник, но ничего, рассмотреть можно – заглянем-ка сбоку за локоть Попова. Нечто цилиндрическое, похожее на консервную банку, – это высокочувствительное телеграфное реле. Хорошо смотрится «деревянная» (как бы деревянная) стенка. С внутренней стороны к ней что-то примыкает плоское, плохо различимое, похожее на другую «дощечку», – нет, не «дощечка», это батареи питания. Интересно, почему прибор на кафедре так повернут, что обращен к публике тыльной, малоинтересной стороной? Ведь самое главное – на той, на лицевой стороне, по ту сторону стенки. Самое важное увидит лишь тот, кто зайдет докладчику за спину. И вот мы, стоя за спиной Попова, глядим на переднюю стенку, и что же мы видим? Звонок.

Это правильно, что звонок. Ему тут место. Но где же когерер?

Когерер (сейчас объясню), или иначе трубка Бранли, по имени ее изобретателя Эдуарда Бранли, – это действительно трубка: сама стеклянная, а внутри металлические опилки. «Сопротивление электрическому току» в ней резко падает под воздействием «герцовских лучей», потому что опилки в трубке то ли «сцепляются» (так по Лоджу), то ли «свариваются» (так по Попову), но, что бы там ни говорили ученые про свойства металлического порошка, их воодушевляло одно: это устройство способно реагировать на электромагнитные колебания. Только после каждого срабатывания надо трубку встряхивать.

Оливер Джозеф Лодж, почитаемый в Англии как изобретатель радио, включал когерер (он и придумал слово) в цепь с регистрирующим устройством – стрелочным гальванометром или простым звонком. Под воздействием импульса, посланного с вибратора Герца, когерер переходил в состояние высокой проводимости, о чем и сообщал регистратор – допустим, звонок. Чтобы прекратить трезвон, надо было дать щелчок трубочке с опилками. В опытах Лоджа по ней постукивал молоточек, связанный с часовым механизмом.

А что же наш Попов? Он продолжил опыты Лоджа. Он соединил с когерером сам звонок, то есть ввел обратную связь: когда под воздействием электромагнитного импульса когерер переключался в состояние высокой проводимости, чувствительное реле (важное добавление!) подключало к батареям звонок, боек его якоря звучно ударял по чашечке и тут же тюкал по когереру тот, встряхнутый, вновь обретал большое сопротивление, и звонок посредством опять же реле отключался. Долгий сигнал – звонок долго звучит, короткий – коротко.

Следом за Поповым эту же схему применил Маркони, предложив свой вариант когерера.

Но что нам Маркони? Мы о другом.

И вот, пока Попов, значит, читает на постаменте доклад, мы стоим за его спиной, глядим на приемник и видим на стенке звонок, но не видим когерера. А ведь доклад по большей части посвящен именно трубке с металлическим порошком, и называется он не как-нибудь, а, напомню: «Об отношении металлических порошков к электрическим колебаниям». Проблема когерера сильно волновала Попова. Он и впоследствии усовершенствовал эти когереры… В Музее связи представлена целая коллекция порошков, использованных Поповым. Ну и где же когерер?

Попову ставят в заслугу, что он применил в своем аппарате проволочную антенну (уже изобретенную Теслой), – отлично! И с чем же Попов соединил проволоку? Конечно, с когерером! А его нет.

Мне скажут: это не натуральный макет приемника, а обобщенный образ. Почему бы не пренебречь какой-то невыразительной трубкой, когда уже имеется всем понятный звонок? Но подождите: батареи, прижатые к тыльной стороне стенки, почти не видны, но о них не забыли, однако. На самом звонке вполне отчетливо обозначен банальный электромагнит. Даже пара держателей для когерера есть, а самого когерера между ними нет.

А вот на новейшем пермском памятнике у когерера даже имеется утолщение посередине – обозначает эта, казалось бы, ничтожная деталь резиновый уплотнитель, предохраняющий когерер от разбивания бойком. Даже так!

А у нас, в Петербурге, нет когерера.

Почему-то меня это тревожит. Что нет когерера.

Попов, конечно, использовал в когерере дорогостоящие платиновые пластинки, но довод «чтобы не сперли» мне кажется юмористическим. Возможно, дело в секретности? Все-таки Александр Степанович работал на военное ведомство и не во всем был волен выражаться открыто? Во всяком случае, именно этим некоторые историки объясняют странную недосказанность в его выступлениях. Будто бы он нарочно только делал вид, что не придает большого значения своему изобретению. Будто бы нарочно только делал вид, что изобретает всего лишь пособие для учащихся. А сам…

А может быть, дело в «холодной войне», пришедшейся на 1959 год, когда открывался памятник, и связанной с ней необходимостью не только соблюдать повсеместно секретность, но и подспудно демонстрировать саму идею ее необходимости?.. Во всем должна быть недосказанность и (или) завуалированность. Географические карты специально искажались. Довоенные подробные планы города изымались из библиотек. Или вон в 70-е уже годы нам, студентам, на военной кафедре запрещено было упоминать даже то наше родное, о чем иностранные военные журналы открыто сообщали со всеми подробностями. Держатели есть, а когерера нет. А то мало ли вдруг…

Да… Увлекся… Но ведь был, был ведь у Попова когерер!

Может, он у Попова в кармане?

Вот достанет Попов сейчас из кармана когерер, прикрепит его на пружинку, развернет приемник лицевой стороной к публике, и…

А то как же иначе?

Он умеет зябнуть, особенно после дождя, когда крупные капли стекают по его спине. В солнечную погоду он бросает длинную тень, он видит ее, когда она направляется в сторону храма. Он словно поднимет голову сейчас и что-то скажет, а пока он в задумчивости отвернулся от вывесок курса обмена валют и ювелирного магазина – вывески поменяются много раз, а этому «пока» длиться и длиться. Многим он запоминается гранитным, и правда – его как будто вырубили из камня, хотя на самом деле это бронзовый памятник, гранитный лишь постамент.

Он – как человек. Не в том смысле, что слишком похож (действительно похож – на известный портрет кисти Перова), а в том смысле, что максимально активно – насколько на это способны, вообще говоря, памятники – обнаруживает себя в поведении: то события создает, то побуждает к эксцессам, то провоцирует происшествия. Живет, одним словом. И живет среди людей.

Первое из таких событий запечатлел Александр Сокуров в документальном фильме, который так и называется: «Петербургский дневник. Открытие памятника Достоевскому». Жизнь любого памятника начинается, понятное дело, с его открытия, но от того, что произошло 30 мая 1997 года, благодаря Сокурову останется свидетельство не просто факта истории, а особого коллективного переживания. «Сиди спокойно, Федор Михайлович», – произнес Андрей Битов, и эта фраза, наверное, комичная вне контекста, была до странности уместна тогда. Да вот и Битов говорил об «уместности» – уместности памятника по формуле этого времени – «между рынком и храмом». Говорили, что он как будто всегда был здесь. Что это долг города самому петербургскому писателю. Шостакович не мешал церковному хору, губернатор помнил имена создателей монумента: Любовь Михайловна Холина, Петр (ее сын) и Павел (ее внук), оба Игнатьевы… А когда закончились речи и городское начальство село в машины и допустили к монументу неприглашенных, камера сосредоточилась на том, что для Сокурова всегда главное, – на лицах людей – тех, кто просто пришел побыть, посмотреть, постоять. И это да – документ.