Марк Агатов - История крымчаков. Фотоальбом

– Мы сидели вдвоем в окопе, когда пришел командир и приказал устранить повреждение телефонной связи. Лес простреливался снайперами, поэтому задание выполнить не удалось. Пуля Александру попала в сердце и прострелила комсомольский билет.

Мой отец не решился рассказать матери о гибели брата, он боялся, что она не перенесет этого известия. Прятал газеты, в которых писали о его последних минутах жизни. Но скрыть правду не удалось. Роковое письмо со словами сочувствия отправила в Крым жена комиссара. В конверт была вложена и статья фронтового корреспондента о его гибели. Когда один из братьев отца вошел в комнату, моя бабушка лежала без сознания, а на столе распечатанное письмо. Через два дня она скончалась в больнице.

Много лет спустя мне удалось отыскать эту заметку в одной из книг, посвященной моему дяде.

«На комсомольском билете №8320697 фотокарточки нет. Его вручали в прифронтовой обстановке, и, видно, некому и негде было снимать нового комсомольца.

Новый билет в обложке, от которой еще пахнет свежей типографской краской, ты заботливо вложил в самодельный футляр. Для футляра использовал первое, что попалось под руку: коленкоровый переплет исписанной общей тетради. Так и берег его на груди, и не было силы, которая могла бы разлучить тебя с ним.

Маленькое отверстие и две вмятины на самодельном футляре. Мы знаем, это следы разрывных пуль.

В том же кармане гимнастерки – крохотный жестяной медальон. Внутри – записка. Ты набросал ее крупным почерком, ты торопился, и не все можно разобрать в ней: «Группа крови – вторая. Если я погибну, я уверен, что мои братья добьют…» (Ты писал в спешке, перед наступлением, и невозможно разобрать одно слово.) «Да здравствует СССР!».

Мы не разобрали одно слово, но мы знаем все, что ты хотел написать. Ты прав в своей уверенности, – ни одного белого гада мы не оставим в живых! Как знамя, поднимем мы твой простреленный билет, бесстрашный комсомолец, дорогой боевой товарищ, и нет силы, которая смогла бы заставить нас нарушить наше слово».

О моем дяде во время финнской кампании писали, как о герое, а его обагренный кровью комсомольский билет поместили в музей. И никто в те дни не вспомнил, что Александр Пурим был сыном «лишенца» и, несмотря на свою рабочую специальность, считался социально чуждым элементом за то, что его отец Маркус Пурим во времена НЭПа занимался торговлей и арендовал постоялый двор в Карасубазаре.

Сын лишенного права голоса крымчака Родине понадобился после смерти, как пример для воспитания молодых бойцов, направляемых на фронт.

– Мы с ними на одной улице жили, – продолжает Давид Абрамович. – А когда стали старше, в одной кампании всегда были. С твоим отцом мы встречались на Революции. Гуляли по набережной, потом заходили обязательно в одну забегаловку, она рядом с кинотеатром «Якорь» была. Выпьем вина крымского. Поговорим. Хорошее время было. А потом началась война. В 1940 году меня призвали на действительную военную службу, – вспоминает Давид Абрамович. – Провожали меня в армию сотрудники детского военного санатория, где я работал еще до войны. Из Крыма я сразу попал в Минск. Оттуда отправили в школу младших командиров в Бобруйск. В Бобруйске на Березине меня и застала война. С боями дошел до Москвы. Я служил в пехоте. Был сначала минером, а потом, после ранения, попал в госпиталь в Ижевск. Через четыре месяца меня направили на Ленинградский фронт в 241-ю дивизию в 14-ю отдельную разведроту. Под Ленинградом пытались сделать для немцев второй Сталинград – создавалась Демьяновская группировка, но не получилось. Вскоре оставшихся в живых отправили на курско-орловскую дугу. Здесь я уже увидел самое большое наступление наших войск. От Курска прошел с боями до Днепра. Форсировал Днепр, и на занятом фашистами берегу второй раз ранило. В 1944 году меня отправили в госпиталь в город Тамбов. А оттуда, как только освободили Евпаторию, я вернулся в родной город.

О войне Давид Абрамович вспоминать не любит. Слишком много горя принесла она ему и его близким. Через много лет напомнило о себе фронтовое ранение в голову. Несколько лет назад Давид Абрамович полностью потерял зрение и носит теперь постоянно темные очки.

«Когда вернулся в Евпаторию в июле 1944 года, у меня в семье никого не осталось. Мать и сестры были расстреляны здесь же, в Евпатории. Два брата были на фронте. Они пропали без вести. Я остался один. Квартиру мою заняла одна женщина. Пришел в санаторий, где трудился до войны. Сам санаторий еще не работал. Были только начальник и заместитель. Они взяли меня на работу, дали квартиру. Санаторий был весь разрушен. Город был разбит. Народа было очень мало. Занимались восстановлением санатория. Вначале построили деревянные бараки, потом пленные немцы стали строить корпуса. Так восстановили санаторий».

После того, как санаторий стал принимать на лечение больных людей, Давида Абрамовича перевели на работу эвакуатора. Он встречал приезжающих в Евпаторию детей, а по окончании лечения занимался их отправкой домой.

Я выключил диктофон и, попрощавшись, уже хотел уходить, но он остановил меня:

– Марк, ты собрался написать книгу о прошлом Евпатории, а в той нашей жизни были крымчакский переулок, крымчакская школа и къаал. Об этом уже никто не вспоминает, но этот дом связан с прошлым твоего отца, с его братьями, сестрами, и всеми евпаторийскими крымчаками. Найди его. Было бы здорово, если бы нам удалось восстановить свой крымчакский дом и историю нашего народа.

Задача, которую поставил перед «начинающим историком» дядя Дима, вначале казалась мне простой и легко выполнимой. Достаточно было зайти в музей, найти старую карту Евпатории и по ней определить местонахождение Крымчакского переулка и молитвенного дома крымчаков. Я так и сделал. Но в музее не оказалось ни одного документа, в котором упоминался бы Крымчакский переулок. Не нашли его научные сотрудники и на довоенных картах. Тот переулок, о котором говорил Давид Абрамович, до революции назывался Мещанским. Не было в музее никаких сведений и о молитвенном доме крымчаков.

Такой же ответ я получил и от архитекторов. Оказалось, что и у них не осталось довоенных документов, в которых бы упоминался Крымчакский переулок или молитвенный дом крымчаков.

– Все архивы были уничтожены во время войны, – пояснил мне архитектор, имя которого не хочется называть в этой книге. – Да и никому не нужна сегодня ваша история. Не было здесь ни крымчакского переулка, ни крымчакской церкви, ни крымчакских клубов, а все, что говорят старики, – сказки и фантазии. Ни в одном путеводителе по Евпатории о крымчаках даже не вспоминают, потому что их не было в природе, не существовало.