А. Зайцева - #ИМХОМ: по моему скромному мнению. Мужчины

Латентность, наверное, есть в каждом.Наука утверждает, что десять процентов мужчин от природы генетически предрасположены к гомосексуализму. Я помню в 80-е годы в Сан-Франциско, прошли по многим барам, в какой-то момент я смотрю кругом и говорю своему визави: «Все-таки поразительно, как хорошо в Америке одеваются мужчины, ты посмотри кругом». На что он мне ответил: «Чего ты хочешь, мы в баре для геев!» Про геев долго можно говорить. Такая безопасная, безобидная тема, и все в ней так хорошо разбираются, как в футболе.

У меня была клиническая смерть.Мне кажется, я видел нечто из «Соляриса». В совершенно непонятном океане, я видел маленький островок в тумане, неожиданно освещенный ярким светом, и много зелени. Я не приближался слишком близко. Возможно, это было навеяно подсознанием. Я вручил медсестричке часы, когда все это происходило, со словами: «Если что, оставь себе». А когда очнулся в палате, часы были на мне, а в руке телефон молоденькой медсестры. Я понял, что я жив. В молодости подсознательно не веришь в смерть. Чем ты здоровее, тем меньше ты в нее веришь. Она кажется настолько нереальной! Только в старости ты понимаешь, что тебя отделяют от нее какие-то нелепые мелочи, типа давления, тромба или какого-нибудь сосуда. Вот тогда ты все время думаешь о ней, боишься. Но надо понимать, что смерть – естественная штука.

Воевать – это тоже абсолютно естественная вещь.Сразу после школы я отправился в Военный институт иностранных языков. Из структуры уйти не так просто, «меня ушли» очень громко и потом вернули обратно. Какие-то эпизоды я могу рассказать, но всегда интереснее, когда мы говорим загадочно. Я ушел в действующую армию, потом вернулся. У меня даже сохранился порядковый номер: Василий Горчаков З.73 или 74.З – это запад, В – это восток. Я член этого клуба.

Время от времени вручают медальку за разные юбилеи. У меня даже есть мундир в шкафу, на который я их вешаю. Хотел еще звание себе присваивать, но вовремя остановился. Любое состояние: в море, в экспедиции, на войне – требует одномоментного изменения психики. Нельзя воевать или плыть на яхте по морю с тем же состоянием психики, с которым ходишь за хлебом. Должен быть громадный пофигизм. Пренебрежение того, что происходит вокруг. Как компьютерные игры: мы бежим, ползем, и скорее бы пожрать дали. Любая агрессия должна вызывать у тебя стократную агрессию – только тогда ты становишься бойцом. Все примерно одинаковы, но ты должен быть круче всех. Это воспитывается, культивируется. Будешь улыбаться – тебя сразу по уху. В армии надо было выживать. Дожить, чтобы тебя не побили, не забыть, что этого надо побить, следить, чтобы у тебя не украли шинель. Жизнь была наполнена событиями.

У меня всегда был принцип – никогда не надо переживать!Что бы ни случилось: тебя уволили или ты сам ушел – отлично. Ложись на диван – лежи день, полтора, дольше не придется. Кто-нибудь позвонит и предложит что-нибудь намного интереснее. А потом смена деятельности, она мотивирует, дает заряд. Есть, конечно, ситуации, когда надо подсуетиться, если ты хочешь чего-то добиться, проявить активность, действовать. Но опять же, для чего все это, чтобы войти в историю? Меня устраивает мой масштаб. Возможно, надо суетиться, чтобы быть Гитлером или Сталиным. Это сколько же народу загубить надо. Нет, уж лучше я на диване полежу.

P.S. Я с детства скакал на лошадях и много снимался.Когда-то на отдыхе в Крыму по причине малолетства меня не пустили на фильм «Великолепная семерка». Я обиделся и решил отомстить. Когда подрос – снялся в десятке фильмов и все с лошадьми. Рената Литвинова однажды сказала: «Васечка, что бы я не снимала, большой фильм или пятиминутную короткометражку, вы всегда будете у меня сниматься». С тех пор я снимаюсь у нее и в рекламе часов Rado и в 10-минутном фильме о любви. А сейчас – в полнометражном фильме по ее пьесе «Северный ветер»!

Василий Горчаков

Поэту принято больше рыдать, чем радоваться.Что это за поэт, у которого все хорошо? Поэту проще быть несчастным, непонятым, непризнанным. Есенин, Некрасов, Лермонтов – поэт должен нести в себе какую-то беду. А если начать играть определенный образ, то очень скоро он прилипает. Маяковский и Блок ничего не боялись, писали не для вечности, а для сиюминутного дня. Писали о текущей, стремительно проходящей жизни, и выхватывали какие-то минуты, сохраняя их в вечности. Это мог быть абсолютный, но гениальный со всех сторон, бред. Уловление нерва времени, когда все вставали и обличали. Поэт божественным глаголом жег сердца людей и именно поэтому оказывался в вечности, в отличие от тех, кто смеялся над ним. Гениальный в этом плане Владимир Высоцкий.

Нытье, жалобы и плачи – главные составляющие и моей поэзии.

Книга больше не приносит ни радости, ни опасности.В России так сложилось, что поэт и власть тесно переплетаются: поэт при власти либо против власти. Обычно поэты славили подвиги царей и князей за пиршествами, за что им кидали объедки со стола. Достаточно вспомнить придворного интригана Симеона Полоцкого. Поэт интересен сам себе только тогда, когда он интересен власти. Катастрофа русской поэзии, на мой взгляд, произошла от того, что мы власти стали неинтересны. Сейчас стихов особенно никто и не читает. Это и привело поэзию к тому печальному состоянию, в котором она находится.

Поэты перестали быть товаром.Писать лучше надо, да и время что-то меняет. С появлением соцсетей каждый сам себе журналист и писатель. Сейчас поэт – это не лорд Байрон и не Александр Блок. А ободранные, ходящие с одного вечера на другой, бедняги. Раньше я, как кажется, уловил дух времени, а сейчас я ничего не понимаю. Пишу тексты больше по инерции, и они проваливаются в какую-то темноту со 150 лайками.

Поэтами рождаются.Вырабатывать это бессмысленно, это же как проказа. Я родился на Комсомольском проспекте в доме номер 50 и с детства мечтал быть писателем. Поскольку мама работала в Кремле, все издающиеся в Советском союзе книжки мне были доступны. Я вырос на фантастике: Братья Стругацкие, Рэй Брэдбери, Станислав Лем – мне реально сносили крышу. Тогда и делать было особо нечего: три с половиной программы по телевизору, фильмы про заводы и колхозы. Больше было общения во дворах. Мы гуляли без родителей с пяти лет, потом группировались по школам. У нашей 34-ой школы была четкая война с 47-ой и 51-ой – одну били мы, а другая била нас. Иногда попадали в милицию, так и проходили наши дни. В Москве начинали пить с 12 лет, причем регулярно. Время было простое, и человек все про себя знал. Вот его отец, после войны, в шарфе и с финкой, как в фильме «Место встречи изменить нельзя», он был король двора. А сейчас ему 45 лет, и кто это теперь? Слесарь второго разряда, горький пьяница, замученный некрасивой женой, от которой он в бачок унитаза прячет бутылку, чтобы в любую свободную минуту до нее дотянуться. Они понимали, что все, это их судьба. И возможно, ракеты бороздят космос, но это судьба единиц, а не большинства. Поэтому народ сильно бузил. В 90-е возросла преступность, но пропали дворовые компании. Раньше ты точно знал – идешь в чужой двор, там всегда будет кто-то сидеть на качелях, в песочнице, на лавочке. В 80-е годы открылись качалки и клубы, где стали учиться пробивать кулаками стенки. Ребята оттуда портвейн уже не пили, они пополнили ряды настоящих банд, которые возникли впоследствии. Нынешнее поколение молодежи менее агрессивное, чем подростки 70-х.