Эрнст Гофман - Собрание сочинений. Том 1

Как видишь, милый Иоганнес, в истории Хризостома много поучительного, потому ей и отведено в аттестате почетное место. Сколь явно вмешалась в жизнь Хризостома, разбудив его, высшая сила, наследие далекой сказочной старины! «Наше царство — не от мира сего, — говорят музыканты, — ибо мы не можем найти в природе прообраза нашего искусства, как это делают живописцы и скульпторы». Звук живет везде. Звуки, слитые в мелодию, говорящие священным языком царства духов, заложены только в человеческом сердце. Но разве дух музыки не пронизывает всю природу, подобно духу звуков? Механически раздражаемое, пробуждаемое к жизни звучащее тело заявляет о своем бытии, или, вернее, осознав себя, выявляет свою сущность. Что, если и дух музыки, пробужденный избранником, выражает себя в мелодии и гармонии только тайными, одному этому избраннику понятными звуками? Музыкант, то есть тот, в душе которого музыка воплощается в ясно осознанное чувство, вечно одержим мелодией и гармонией. Не для красного словца, не в виде аллегории утверждают музыканты, что цвета, запахи, лучи представляются им в виде звуков, а сочетание их воспринимается ими как чудесный концерт. Подобно тому как, по остроумному выражению одного физика [322] …по остроумному выражению одного физика… — Гофман имеет в виду Иоганна Вильгельма Риттера (1776–1810), друга Новалиса, члена йенского романтического кружка. , слух есть внутреннее зрение, так и у музыканта зрение становится внутренним слухом, способствующим проникновенному осознанию музыки. Она созвучна его духу и исходит от всего, что человек может охватить взглядом. Поэтому внезапное возникновение в его душе мелодий, бессознательное, вернее, не выразимое словами познавание и восприятие таинственной музыки природы и является основой жизни и деятельности музыканта. Слышимые звуки природы, завывание ветра, журчание ручья и т. п. представляются музыканту сначала отдельными выдержанными аккордами, затем мелодиями с гармоническим сопровождением. Вместе с познанием крепнет и воля, и разве не может тогда музыкант относиться к окружающей природе, как магнетизер к сомнамбуле: неотступное его хотение будет как бы вопросом, и природа никогда не оставит его без ответа. Чем живее и глубже познание, тем выше значение музыканта как композитора. Способность особой духовной силой овладевать вдохновением, закреплять его в нотных знаках, словах и есть искусство композиции. Это могущество достигается музыкальным образованием, дарующим умение бегло и свободно распоряжаться знаками (нотами). В индивидуализированной речи между словом и звуком существует такая тесная связь, что ни единая мысль не рождается в нас без соответствующего иероглифа (буквы в письме). Музыка остается всеобщим языком природы. Она говорит с нами чудесными таинственными звуками, но напрасно мы стремимся запечатлеть их в знаках. Искусно составленная череда музыкальных иероглифов сохраняет нам лишь слабый намек на то, что мы подслушали. С этим кратким напутствием, милый Иоганнес, подвожу я тебя к воротам храма Изиды, для того чтобы ты прилежно начал свои штудии, и скоро ты очень хорошо поймешь, почему я действительно считаю тебя способным заняться музыкальным усовершенствованием. Покажи этот аттестат тем, кто вместе с тобою стоит у ворот храма, быть может сам того не сознавая. Объясни также тем, кто не понял рассказа о жестоком чужестранце и дочери владельца замка, что необычайное происшествие, имевшее такое влияние на жизнь Хризостома, есть верная картина телесной гибели, вызванной злой волей враждебных сил и демоническим злоупотреблением музыкой, но вместе с тем и устремления в горние выси, преображения в звук и песню.

А теперь вы, любезные мастера и подмастерья, собравшиеся у ворот великой мастерской, радушно примите в ваш круг Иоганнеса и не пеняйте ему за то, что, пока вы только еще прислушиваетесь, он, быть может, осмелится тихо постучаться в эти ворота. Не гневайтесь, если к вашим четко и красиво начертанным иероглифам примешаются и его каракули: он ведь еще собирается учиться у вас чистописанию.

Будь счастлив, милый Иоганнес Крейслер! Сдается мне, что больше мы с тобой не увидимся. Если тебе не доведется меня встретить, то, надлежащим образом оплакав меня, как Гамлет блаженной памяти Йорика, поставь надо мной мирное: Hic jacet [323] Здесь покоится (лат.). и крест.

Пусть этот крест послужит и большой печатью моему аттестату, а я под ним подписываюсь — я, как и ты,

Иоганнес Крейслер,

ci-devant [324] Бывший (фр.). капельмейстер.

В настоящий том Собрания сочинений включены произведения бамбергского и дрезденско-лейпцигского периодов (1808–1814) жизни Э.-Т.-А.Гофмана, а также главы 2-й части «Крейслерианы» и «Необыкновенные страдания директора театра», относящиеся к более позднему времени — 1814–1815 и 1817–1818 годам, но генетически с этими периодами связанные. Это годы «учения и мученичества» (высказывание Гофмана в передаче К.-Ф.Кунца), когда Гофман, интенсивно пробуя свои силы в разных сферах художественного творчества (живописи, музыке, литературе, театре), еще только определялся как исключительно одаренный и крайне своеобычный писатель, делая первые, хотя и достаточно уверенные шаги.

Появлению Гофмана в Бамберге 1 сентября 1808 года отдаленно предшествовали крупномасштабные события военно-политического характера продвижение наполеоновских войск на восток и оккупация ими Варшавы (ноябрь 1806 года), где в ту пору в прусском верховном суде провинции нес службу 30-летний кенигсбергский юрист Эрнст Теодор Амадей Гофман (до того служивший в судебных инстанциях Глогау, Берлина, Познани, Плоцка). Гофман был известен в городе не только как толковый чиновник, но и как подающий надежды художник и музыкант-энтузиаст. Через несколько дней после занятия Варшавы прусская администрация по приказу французов была распущена; Гофман остается без работы, а вскоре и без квартиры; с женой, годовалой дочерью и 12-летней племянницей он вынужден искать пристанища на чердаке одного из общественных зданий, Музыкального собрания. Так начинаются долгие годы мытарств, когда отстраненный от службы Гофман пытается заработать на жизнь искусством рисованием и композицией. В Берлине, куда он переезжает в июне 1807 года, его положение становится совершенно безысходным; ко всем испытаниям добавляются приступы нервной горячки, тяжелая болезнь жены, смерть двухлетней дочери, натянутые отношения с родственниками жены (усомнившимися в способности Гофмана содержать семью) и другое.

В письмах этой поры сплошь и рядом речь о «тяжких невзгодах», о борьбе «с жестоким гнетом обстоятельств», о «бесчисленных материальных лишениях» и т. п. «Работаю до изнеможения, — пишет он верному другу Теодору Гиппелю 7 мая 1808 г., - о здоровье уже и не думаю, а не зарабатываю ничего. Не стану описывать тебе свою нужду; она достигла крайней степени. Вот уже пять дней я ничего не ел, кроме хлеба, — такого еще никогда не было». «Поистине требуется сила духа, граничащая с героизмом, чтоб сносить все те горькие беды, что не перестают преследовать меня», — пишет он Гиппелю несколькими днями спустя. Поэтому предложение из Бамберга занять должность капельмейстера бамбергского театра (последовавшее за объявлением в газете) явилось для Гофмана подарком судьбы.