Олесь Донченко - Лукия

— Мама, у меня вода потекла за воротник! Ой, холодно как, я вся дрожу!

Она начала подпрыгивать, чтобы согреться. Она была в восторге от величественной картины вечерней грозы в поле. Девушка, казалось, готова была броситься в бурные дождевые потоки, помчаться на их пенистых волнах, как русалка. Она ловила руками струи дождя, ее смех заглушал шум ливня.

У старушки Федоры сердце забилось. Грех-то какой! Идти на богомолье и так смеяться! Так веселиться!

Она уже испуганно смотрела на Лукию.

— Молись! — шептали ее губы, — Молись, доченька! Лукавый тебя искушает! В святую лавру идешь, а тебя смех греховный разбирает. Ой, горе мне, это он смеется твоими устами!..

Вторую неделю путешествует Лукия со старухой Федорой. Они проходят незнакомые села, хутора, ночуют там, где их застает ночь. Длинные степные дороги видели их обеих — стройную Лукию и маленькую, сухонькую старушку, которая едва поспевает за девушкой, смешно и мелко перебирая босыми запыленными ногами. У каждой за плечами котомка, у старушки в руках посошок...

После возвращения Лукии из города, куда ее взял с собой Лука Тихонович, старуха убедилась, что рука у девушки подергивается по-прежнему. Правда, теперь Лукия спала крепко, судороги не сводили ее, не было мучительных припадков. Но рука, рука...

Старуха Федора вняла многочисленным советам соседей пойти с Лукией на богомолье в Киево-Печерскую лавру, поклониться там мощам божьих угодников, может, и впрямь, помогут они девушке исцелиться...

Певучими утрами встречали путешественниц поля. Пьянил степной воздух. Было начало июля, серебром звенели жаворонки, текли полноводные реки, шумели молодой листвой леса. Грозы гремели над головой и исчезали в голубых далях. На неведомом горизонте вставали незнакомые здания, села, хутора, небольшие городишки. Молодая рожь росла и росла, выше и выше. Усатая пшеница встречала путников поклонами. Век бы идти так, дальше и дальше. Где-то осталось этакое маленькое сельцо Водное, затерялось в камышах, и не найти его теперь...

Лукия ощущала, как ее девичье упругое тело наливается солнечной силой. Хотелось вступать в борьбу с бурями, переплывать реки, шагать по непроходимым лесам.

По дороге, чем ближе к Киеву, все чаще встречались толпы паломников. Они шли с котомками и мешками, с казанками и пузатыми чайниками. Старики и старушки, молодые и пожилые — все они несли в лавру свое горе, свои болезни, свои горячие просьбы. Это были бедняки, мещане и селяне, они шли пешком дни и ночи, босые, полуголодные. Богатые ехали по железной дороге, на лошадях. Но у всех одно желание, одна надежда — исцелиться, вымолить помощь святых в своих делах. Какая-нибудь старушка, возможно, всю жизнь отказывала себе в кружке молока, в кусочке хлеба, откладывая сбережения на богомолье. А денег нужно много — в монастырь нельзя идти с пустыми руками: попу за исповедь, за причастие, за свечки, за иконы, за крестики, за просфоры, за молебен, за панихиду, за сорокоуст...

На исходе третьей недели путешествия Лукия первая увидела в синей далекой дымке очертания города. Он походил на туман, на неуловимый мираж. Вглядевшись, можно было заметить колокольню лавры.

Паломники опускались на колени, целовали землю.

— Удостоил господь, — шептала Федора, — хоть на старости побываю в святой лавре...

На другой день поздним вечером богомольцы достигли Киева. Старушка Федора с Лукией переночевали на Подоле и рано утром подходили к воротам лавры. Лукию поразила высоченная белокаменная стена, которой обнесен монастырь. Это был прекрасный форт на высокой горе над Днепром. Девять веков стояло это грозное укрепление веры христовой с надежным гарнизоном монахов. Не монастырь, а штаб самого господа бога на земле. Со всей империи сходился сюда народ — безыменное, голодное, босое и ободранное «воинство христово». Седой стариной веяло от могучей каменной стены.

Войдя через ворота в монастырский двор, богомольцы падали ниц и на четвереньках ползли через весь двор к монастырскому собору. Поползла и старушка Федора, а за ней Лукия. Бросив взгляд в сторону, девушка увидела старикашку с провалившимся носом. Он полз на животе, кряхтя и охая, но слезы безграничного восторга текли у старика по щекам.

— Матушка святая богородица, не погуби раба твоего, — восклицал со стоном старикашка. Его грязная котомка свалилась с плеч и волочилась за ним по земле.

Вот и собор. Величественное пение несется навстречу. Старушка Федора точно онемела. Она не знала, где она — на земле или в небесах. Так, должно быть, поет только хор святых ангелов с серебряными трубами. Федора, повернувшая голову к Лукии, прочитала в глазах девушки изумление и трепет.

— Она исцелится, исцелится, — шептала старуха. Она была такая маленькая, растерянная в этой разноцветной толпе паломников, которая волнами катилась в церковь. На костылях подпрыгивали калеки, с поводырями шли слепые, на носилках несли не то какую-то женщину, не то ребенка, с головой величиной с кулачок.

Внутреннее убранство собора, его неслыханное богатство и роскошь подавляли богомольцев. Они с трепетом душевным рассматривали картины религиозного содержания, написанные на стенах, прекрасно выполненные лики святых, золотые хоругви, огромные подсвечники, мастерски сделанные фрески, за которые лучшим художникам было уплачено более полумиллиона золотом...

Ошеломленная Лукия озиралась кругом и удивленно моргала глазами. Гремел хор, вокруг сверкало, переливалось золото, играли драгоценные камни на иконах. Всюду, всюду серебро и золото, неисчислимые сокровища, накопленные на трудовые нищенские медяки, заработанные тяжким трудом, облитые потом и слезами. Тысячи свечей пылали и трещали, бесчисленные огни отражались и трепетали в сияющих иконах. На позолоченном катафалке против царских врат сидел митрополит. Митра сверкала на нем синими, золотыми, зелеными огнями.

К концу церковной службы началось какое-то движение, шелест прошел по густой толпе паломников. Вниз к толпе начала спускаться икона, на которой было изображено успение богородицы.

Икона висела над царскими вратами. Вся она была точно зерном усыпана самоцветами. Нежно розовели на ней топазы, синели сапфиры; зеленые и черные турмалины украшали золотые одежды богородицы; такие же зеленые, как морская волна, смарагды вперемежку с красными рубинами обрамляли всю икону; в четырех ее углах трепетали и играли, как глаза блудницы, большие прозрачные алмазы. За незначительную часть этих самоцветов можно было бы построить десятки прекрасных школ, соорудить университеты, обучить грамоте тысячи людей. Но никому, никому из богомольцев никогда даже в голову не приходила подобная мысль. Икона считалась чудотворной, о ней знала вся Российская империя. Паломники приближались к ней с трепетом, уповая на исцеление... Никто из богомольцев не видел монаха, который лебедкой спускал икону вниз...