Олесь Донченко - Лукия

О законе божьем и говорить не приходится. Лучшего наглядного пособия, чем картина страшного суда, для этой науки и не найти. Тут и господь бог, и архангел, и рай, и ад!

Достаточно было малейшего проступка, чтобы матушка Раиса брала злоумышленницу острыми ногтями за кончик уха и вела ее к картине.

-- На ад смотри! На ад! В котел захотела? Горячую сковороду лизать?

Здесь «злоумышленница» осознавала всю тяжесть своего проступка. Она никогда уже, никогда в жизни не будет ни врать, ни браниться! Она никогда даже не подумает в пост о молоке.

Девчонка крестится и дает слово, что согрешила она в последний раз.

— Целуй в бороду господа нашего! — выносит матушка Раиса приговор. — Придвинь скамеечку, если не можешь достать. Да кого целуешь? Не дьяволов, прости господи, целуй, а бога! Бога, говорю тебе, негодница!

Лукия хорошо запомнила тот день.

Щелкает замок, скрипя на ржавых завесах, открывается тяжелая железная калитка. Двадцать девочек, одетых в одинаковые серые платьица, по двое, взявшись за руки, выходят на улицу. Матушка Раиса что-то злобно шипит, но ее почти не слушают. Новый широкий мир пьянит маленьких затворниц.

Высокая ограда отделяет двор приюта от улицы. Только два раза в неделю - в субботу вечером и в воскресенье утром — девочки чинно выходят из приюта и в сопровождении матушки Раисы направляются в церковь.

Какой же шумной, веселой представляется после стен приюта мощеная улица уездного города! Как велик мир! Через весь город до самого базара протянулась улица. Сколько людей, телег, извозчиков! Вот магазин, чего только не выставлено там и окне сколько добра! Пряники, две полных банки «Жорж Борман» с конфетами, яблоки, продолговатые головки сахара в синей упаковке... Разве есть на свете столько денег, -чтобы все это купить?

Собака перебежала улицу — и это интересно. Во дворе приюта никогда не увидишь собаки. Мальчики бегут с газетами, что-то выкрикивая... Здесь даже солнце ярче светит. А колокола на колокольне: бом-тили-бом, бом-тили-бом...

Лукия — меньшая из девочек. Она идет в первой паре с двенадцатилетней Санькой, которая сегодня дежурит. Девочкам хорошо знакома эта дорога — от приюта до церкви. Лукия успела запомнить на ней все до мельчайших подробностей. Она знает каждую доску деревянного тротуара, каждый забор. И тем не менее наиболее счастливые минуты для девочки — это короткое путешествие в церковь. Воспоминаниями о виденном на улице можно жить целую неделю. Много дней можно вспоминать лакомства в ящике лоточника, большой красно-синий мяч в сетке, который несла девочка, гулявшая с бабушкой.

Вот и церковь. Матушка Раиса, с черными, сердитыми усами на верхней губе и с огромной, как луковица, волосатой бородавкой на подбородке, останавливается на ступеньках, внимательно осматривает воспитанниц, которые проходят мимо нее. Она стоит в черной одежде, перебирая четки, временами быстро, точно коршун, бросается к какой-нибудь девочке, одергивает на ней юбочку или шипит:

— Нос вытри, негодница! В храм божий вступаешь!..

Высокие своды церкви встречают маленькую Лукию приятной прохладой. Людей еще мало. Пономарь зажигает свечи, из темных углов неожиданно выступают лики святых в обрамлении желтых, как луна, венцов.

Девочки проходят вперед, останавливаются против алтаря. Лукия узнает знакомое лицо девы Марии. Седобородые апостолы расположились рядом. Строго смотрит с иконы Христос в терновом венке. Это не тот боженька, который похож на мясника с топором. И не тот, что с бородой. Это совсем-совсем иной. Это какой-то третий боженька. Его мучили, а затем распяли на кресте...

Лукия водит по стенам черными глазенками. Она хочет найти распятого... Вот он... Бедный, бедный боженька...

Девочка хмурит брони, в глазах поблескивают слезы. Вдруг маленькое сердечко наполняется гневом, губы шепчут:

— Так тебе, глупому, и надо! Почему не убежал?.. Почему кнута не взял? Кнутом бы их бить, бить, бить... Чтобы не приколачивали гвоздями к кресту...

Хор перебивает мысли Лукии. Он то затихает, то торжественно гремит, как молодой весенний гром. Девочка вся дрожит от неизведанного волнующего чувства. Где она?

Песня! Лукия как бы снова видит трепещущий огонек коптилки, дрожащие тени на стенах и слышит грустный голос матери. Мать поет, а Лукия ей подпевает, качая в такт головой. Девочка припоминает слова и начинает потихоньку мурлыкать:

Ну-ну, котино,

Засни, мала дитино.

Засни, задрiмай,

Нiчого не думай...

Что-то больно впивается ей в ухо. Ногти! Матушка Раиса наклоняется к «злоумышленнице». Лукия видит совсем близко два сердитых глаза, которые переливаются красными искорками, губу с усами и большущую, похожую на паука бородавку.

— Поешь, фараонка! Так молишься, негодница!

Из алтаря выходит священник в красной ризе, расшитой серебристыми узорами. Он машет кадильницей, что-то громко возглашает. Все опускаются на колени. Лукия тоже становится на колени. Снова гремит хор. Но девочка уже не поет.

Домой дорога уже не такая радостная, как в церковь. Длинная служба утомила девочек, они проголодались и с грустью подумывают о том, что сегодня опять какой-нибудь пост...

Лукия идет, безразлично и устало посматривая вокруг. Она надышалась в церкви ладаном, и теперь ей кажется, что запах его стоит и здесь, на улице.

— Что это ты за песню напевала в церкви? — дергает ее за руку Санька. — Ну и комедия. Я чуть не прыснула со смеху. А ну, запой ее еще разок.

Лукия пугливо озирается на матушку Раису. Но тут девочка видит, как двое солдат с винтовками вывели из переулка женщину. Она, должно быть, плачет, потому что закрыла лицо платком. На ней обыкновенная крестьянская одежда, во всей ее фигуре что-то знакомое-знакомое, родное.

Лукия вся затрепетала. Воспоминания о матери мгновенно сжали ей сердце с несвойственной детям болью. Девочка остановилась. Она была почти уверена, что видит свою мать... Хотела закричать, заплакать, но матушка Раиса что-то крикнула. Санька дернула за руку, и Лукия невольно пошла дальше... Оглянувшись, она увидела спину женщины в деревенской одежде уже далеко, в конце улицы...

Это был страшный для приюта день. В воскресенье дети-сироты, как всегда, пошли в церковь. Саньке еще с утра было не по себе, болела голова и подташнивало. В церкви ей стало совсем плохо. Она попросила у матушки Раисы разрешения выйти. Но нельзя было и думать о таком разрешении. Ходить по церкви во время службы? Разве может матушка Раиса такое разрешить. Что скажут о ней люди? Как воспримет это графиня, когда ей донесут? Не скажет ли, что воспитательница распустила девочек-сирот?