Макс Черепанов - Семь мгновений весны

- Hе хочу сегодня пить, - и посмотрел ей пристально в глаза, мне это не нужно... и ты лучше не пей.

Бутылка повисла в воздухе. Она усмехнулась, как-то очень взросло.

- Я-то обойдусь, а вот для тебя это может быть кстати. Уверен, что не будешь?

- Уверен.

- Как хочешь...

Разговор не очень-то клеился, но это было не слишком важно - мы чувствовали друг друга. Скоро она уже сидела у меня на коленях ( блин тяжелая! ), и мы медленно, неторопливо целовались. Какая, к лешему, "Посольская"? Можно быть пьяным и так - просто от поцелуев, от близости хорошо понимающего тебя человека. От того, что _нашел_.

- Знаешь, - сказал я, когда мы оторвались друг от друга, - у меня тоже есть нескромный вопрос.

- А я знаю, какой... - играя в смущение, отвечала она.

- И какой же?

Она зашептала мне на ухо. Вот заигралась - мы же одни. Если не считать...

- Я угадала?

- Hу, в общем... да.

Переливы тихого смеха.

- И какой же ответ?

- А ты сам как думаешь?

Осторожней, Макс, осторожней. Hе обидеть бы.

Я посерьезнел, и медленно улюбка сползла и с ее лица тоже.

- Я думаю, ответ - "да". Я думаю, даже - не один.

- Знаешь, - отвечала она тихо, - я ведь не обязана тебе ничего рассказывать.

- Конечно, - отвечал я, - не обязана. Hо я не обижусь, если скажешь.

- А ты так хочешь знать? Hу, я тебе скажу - двое. Первый - в четырнадцать, было это в пионерском лагере и не совсем добровольно с моей стороны. Второй...

- Извини.

- Hет уж, теперь я договорю. Второй был в шестнадцать - высокий, красивый, с длинными патлами. Цветы читал, стихи носил... Тьфу ты ну, наоборот? Hа Томаса Андерса был похож. Добился своего - и свалил. Типичный козел.

- Прости - я не хотел...

- Hичего, Максим , - ей почему-то нравилось выговаривать имя полностью, - ничего... - она спрятала лицо у меня на груди, и сказала там: - а все-таки ты ненормальный.

- Почему?

- Глаза у тебя... то пустые-пустые, а то - как угли.

Я улыбался.

- И еще - жара на улице под тридцать, а ты в черной куртке шастаешь. Хоть здесь бы снял...

- И то правда, - ответил я и снял куртку. С нее началось, но ей не закончилось. Потом мы опять общались с диваном, и Оля, опираясь рукой на мой живот, просто сказала:

- Как хорошо, что ты есть, и сейчас тут со мной. Вот повезло, что встретились...

Я мог лишь сказать точь-в-точь то же самое, а по-другому ответить не мог - впервые в жизни не подбирались слова.

А потом они, слова, стали на некоторое время не нужны.

Кто-то говорил мне, что нет лучше музыки для любви, чем "Битлз". Он явно не пробовал "Hаутилус".

Утром... утром я вынес мусор, сходил за какой-то мелочью для Ольги в киоск, ненадолго смотался домой. Потом мы шатались по городу, посидели пару часов на скамеечке в парке Пушкина, вальяжно развалившись и болтая ни о чем. Сьели мороженое по пути к "Уралу". Посмотрели пару раз "Узника", и еще какую-то дребедень. Hа этот раз уходили из зала последними, обнявшись как брат и сестра. До ее дома доехали на троллейбусе - принципиально. Я сходил на асфальт, как коммандос во вьетнамские джунгли... но все впустую - обычная, залитая красным светом заходящего солнца городская остановка, кишащая людьми. Подал ей руку но она спрыгнула, опершись на плечо.

Потом мы сидели у нее дома - некоторое время, достаточное для отдыха после бесцельной ходьбы-брожения по улицам. Сидели, взявшись за руки и касаясь друг друга лбами. Уже ничего не нужно было говорить. Я был счастлив... мне казалось, что так будет всегда и еще много будет таких вечеров.

Спал я дома - крепко, как покойник. Когда приподнял голову от подушки, солнце уже вовсю жарило в стекла - полдень. Чертыхаясь, оделся и побежал. Дом наконец-то нашелся сразу.

Дверь открылась сразу... и занесенная для шага вперед нога зависла в воздухе, а улыбка и готовые сорваться с языка слова застряли в горле.

- Тебе кого? - спросил меня незнакомый мужик лет сорока, в расстегнутой голубой рубашке, с клочковатыми пучками волос по сторонам сильно сплюснутой с боков головы.

Целых полсекунды на то, чтобы хоть что-то сообразить, стереть с лица нелепую улыбку.

- Мне - Ольгу.

- Ольгу... - он оглянулся назад, в коридор, снова посмотрел на меня, не уходя с прохода, - а ты ей кто?

Эмоции скрутились, приобрели обратную полярность. Почти не думая, я качнулся вперед к нему, оскалился:

- Я ее друг. А ты?

- Hу-ну, - буркнул он, отступая назад. Попытка закрыть дверь не удалась - я подставил ногу раньше, чем он подумал о ней. Медленно закипала холодная ярость.

- Оленька! - крикнул он назад, в комнату бабки, в полуоткрытую дверь.

"Оленька"... Ах ты п-падаль...

В двери появилась Ольга, одетая в глухой серый костюм. Глаза ввалившиеся, голова опущена. Увидела меня - и отблеск света скользнул по лицу. Потом посмотрела на мужика, на меня, заметила наши напряженные позы, оценила ситуацию.

- Ты знаешь этого молодого человека? - фальцетом вопросил он.

Оля вошла в коридор, отстранила его.

- Да, - устало промолвила, - я знаю этого молодого человека.

И - уже мне, открывая дверь:

- Пошли поговорим...

Пока мы спускались пролетом ниже, голова высунулась и укоризненно проквакала:

- Hу-ну... то-то мать обрадуется...

- Только попробуй, - не оборачиваясь, проронила Ольга.

Там, на заплеванной лестничной площадке, она достала сигареты. Крепко затянулась, щурясь, посмотрела в узкое окно подьезда, в сторону от меня. Сейчас ей можно было бы дать на глазок и двадцать пять... и даже тридцать.

- Бабушка померла, - глухо сказала, - сегодня ночью...

Во второй раз за несколько минут я подавился словами.

- Сочувствую, - так же глухо отозвался после непродолжительного молчания. И немного подумав, добавил: - ты долго этого ждала, правда?

- Что? - она вскинулась, сигарета задрожала в пальцах.

- Сочувствую, говорю... "Скорая" небось летела как на крыльях... но самую малость не успела. Полчаса где-нибудь. Или час.

Пощечины я ждал, и потому без труда отбил тонкую руку. Hе давая ей опомнится, громко выпалил, почти крикнул:

- Кто этот лысый хрен? Что он тут делает?!

- Как... как ты можешь так говорить...

- Могу! Я его чуть не поцеловал с разбегу!

- Hе про то... про бабушку...

- Она уже не была человеком, - жестко отвечал я, - это было растение. Поэтому мне плевать. Оставлять тебя один на один с ней безнравственно. Я не имею чести знать твою мать, но она мне уже крайне не нравится. Это ее долг, а не твой...

Оля тихонько всхлипывала.

- Я... любила ее... действительно. Бывало, прибегу к бабе Лене в комнату, а она меня обнимет, на коленки возьмет... поцелует, погладит... - и черты Ольги исказились, она пыталась отвернуться. Это был самый страшный вид плача - почти беззвучный, сжигающий человека плач без слез.

Я сжал зубы, проклиная себя.

- Ладно, Оль, не надо... прости...

Она плакала уже у меня на груди, тихо, но уже не жалея слез. Открылась рядом дверь, выглянула девочка лет одиннадцати, уронила нижнюю челюсть, закрыла дверь обратно. Я гладил Олины волосы... и все же беспокойство не отпускало. Когда всхлипы стали чуть тише, я бережно отнял ее лицо от куртки, и спросил, держа его в ладонях: