Лев Рубинштейн - Скорее всего

Есть люди, у которых при произнесении таких слов, как “держава”, “империя”, “геополитические интересы” или “великие духовные традиции”, начинают фосфоресцировать глаза и учащается пульс.

А от таких слов, как “мировой опыт”, “современный мир” или, не дай бог, “права личности”, их челюсти сводит судорогой, а руки сами собой сжимаются в кулаки. Есть люди, для которых некоторые имена прилагательные, означающие нечто вполне нейтральное, например всего лишь национальную принадлежность того или иного субъекта или объекта, не могут употребляться внеоценочно. Вот “русский богатырь”, например, существовать имеет право, а “русский фашист” – нет, ибо это уже, извините, “русофобия”. (Вот, кстати, еще одно ключевое слово, означающее в контексте данной риторики недостаточно восторженное отношение к тем или иным аспектам отечественной истории или современной жизни.) А для того, чтобы с ходу определить, какое из слов в таком, допустим, словосочетании, как “грузинские воры в законе”, является ключевым, повышенной проницательности не требуется.

Еще есть такая штука, как “патриотизм”, означающая, как правило, приблизительно то, что навозную кучу посреди родного огорода предписано любить на разрыв аорты, в то время как клумба с георгинами во дворе соседа ничего, кроме гадливого омерзения, вызывать не должна. Тест на подобный патриотизм выдерживают далеко не все, и тогда они переходят в разряд “русофобов” или, пуще того, во “врагов нации” и наймитов зловредного Сороса – грозы полей и огородов.

Язык власти – тема отдельная. В советские годы власть говорила на агитпроповском воляпюке, а язык протеста и инакомыслия опирался на грамматику и лексику правозащитного движения. Сейчас все чуть ли не наоборот. Власть теперь “ботает по юридическо-экономической фене”, да так бегло, что и разобрать ничего не возможно. Впрочем, феня для того и существует. Включая на полную катушку кафкианскую крючкотворческую машину, движущуюся пусть и медленно, но в четко заданном направлении, власть пытается усыпить нас, парализовать волю к сопротивлению, и ей это, надо сказать, иногда удается. Кафка в очередной раз становится былью.

Но в последнее время власть, ощутив, что она тут “у себя дома”, постепенно перестает стесняться и начинает изъясняться в куда более комфортных для нее категориях “геополитических интересов” и “врагов нации”. А еще им не дает покоя всяческое “величие”. Да только стоит ли так много говорить о “великой стране”, если ты и правда так уж уверен в ее величии? В дни киевского майдана, выступая на одном из митингов, Ющенко сказал что-то вроде того, что “Украина станет модной страной”. Это было неожиданно, и это мне понравилось. Это вам не какое-нибудь там архаическое “величие”, уместное лишь в стенах Оружейной палаты или в опере “Жизнь за царя”.

И вот что еще. Когда журналист в телевизоре говорит мне что-то вроде того, что “наша политика в Закавказье должна” или “мы не можем допустить, чтобы”, мне хочется сказать ему: “Слушай, дорогой. Кто это “мы”? Это ты вкупе с президентом, его администрацией, с его армией и тайной полицией? Так и говори. А я тебе не “мы”. У меня, знаешь ли, свои “мы”, и ты, во всяком случае, в их число не входишь”.

Четкое и ясное деление на “мы” и “они” существовало в советские годы. С этим мы жили, с этим и выжили. С этим, увы, снова начинаем жить и теперь.

И с этим вполне можно жить и дальше, если только признать со всей определенностью, что все мы просто говорим на разных языках. Что все мы включены в совершенно разные языковые конвенции, внутри каждой из которых существуют свои понятийные приоритеты и смысловые иерархии. Ну что ж, значит, все есть так, как оно есть. Так, видимо, и будет.

“Это американское телевидение. Есть минутка у вас?” – без всякого “здрасьте” протараторила румяная барышня, по облику, складу, полному отсутствию какого бы то ни было нерусского акцента и манере держаться никак не производившая заморского впечатления. В ее руке был огромный шерстяной микрофон, а в моей – набитый хлебом насущным рамсторовский пакет. Я только что вышел из магазина, а они тут как тут, бойкая барышня и двое дядек – один с камерой, второй просто так. Думаю, что который “просто так” был как раз американец.

– И чего оно хочет, это телевидение? – спросил я.

– Оно интересуется, что простые люди думают о миллионерах.

– О миллионерах? – переспросил я.

– Ну да, о богатых людях, – уточнила барышня, вспомнившая, что имеет дело с простым все-таки человеком.

– За всех людей – хоть простых, хоть сложных – ответить никак не возьмусь, – сказал я, глядя в камеру. – Но от своего имени могу сказать, что лично мне миллионеры жить не мешают. Более того, я уверен, что чем их будет в стране больше, тем это будет лучше для страны, а стало быть, и для меня. Но, повторяю, мое мнение едва ли репрезентативно.

Барышня торопливо сказала спасибо и, потеряв ко мне всяческий профессиональный интерес, не говоря уже о каком-либо еще, ринулась к следующему простому человеку. На этот раз простым человеком оказалась тетка со строгим лицом. Удаляясь от них в сторону дома, я успел расслышать только несколько выдернутых из контекста слов, из которых “паразиты”, “жулье” и “пересажать” показались мне наиболее телегеничными.

Я порадовался за американское телевидение, которому я, к счастью, не сумел испортить праздник творческого общения с “простыми людьми”. Они все-таки услышали то, на что рассчитывали. Меня с моими тривиальными речами, думаю, не покажут. А жаль – мне кажется, что в новой куртке и затейливо повязанном шарфе я выглядел неплохо.

Этот сам по себе малоинтересный эпизод заставил меня задуматься. Нет, не о миллионерах, а скорее о феномене “простоты”. Что эта телебарышня обратилась ко мне как к “простому человеку” вовсе не потому, что у меня такое несложное выражение лица, а потому лишь, что я шел пешком и имел в руке пакет с продуктами, – это как раз слишком понятно. Человек, влезающий с тремя такими же пакетами в черный “Мерседес”, вряд ли был бы для нее “простым”. Это все понятно и неинтересно.

Интересна другая “простота”. Та глубинная, нутряная простота, которую холит, лелеет и подкармливает всяческая власть, держа ее, эту простоту, на поводке – то длинном, то коротком в зависимости от политического момента. А без поводка никак – без поводка эта простота способна смести все, что сложнее ее, включая саму власть.

У советской власти все было простым, кроме нее самой. И Ильич у них был “прост как правда”. И “простой советский человек” ходил у них и в субъектах, и в объектах истории. И “простая русская баба” в исполнении орденоносной Марецкой стояла на трибуне высокого собрания, являя собою яркий, но малодостижимый образец. К семидесятым годам понятийное пространство опростилось уже настолько, что наряду с простыми колхозниками и простыми рабочими появились некогда сложные, а ныне тоже вполне простые инженеры, простые врачи и простые – не путать с заслуженными – артисты.