Лев Рубинштейн - Скорее всего

С “идейностью” разобрались уже давно. С “гуманизмом”, в общем, тоже. Не так давно разделались с “духовностью”. Похоже, что навсегда. Про истину-добро-красоту забыть придется лет на пятьдесят. Сегодня у нас на повестке дня “нравственность”. За “нравственность” нынче всерьез принялись Госдума, комитеты, подкомитеты, суды, прокуратура, милиция и прочие общественные палаты с народными соборами.

Но кое-что еще есть. Есть, например, такое слово, как “свобода”. Сегодня те, которые все больше хлопочут по части “нравственности”, слово “свобода”, как, впрочем, и все оттенки его смысла, ненавидят, презирают и всячески вышучивают. И это прекрасно! И слава богу! Потому что это слово все еще принадлежит нам. Как и сама свобода.

А то ведь не ровен час почуют и они вкус к “свободе” да и нас еще возьмутся учить “свободу любить”. Тогда – все. Тогда “век свободы не видать”. И без того уже нормальных, человеческих слов становится все меньше и меньше. И недалек уже тот час, когда в нормальном человеческом общении что-либо конкретное смогут означать лишь те слова и выражения, которые на сегодняшний день входят, увы, в решительное, чреватое судебными издержками противоречие с нравственностью, духовностью, истиной, добром, красотой и всеми прочими прекрасными и ужасными словами.

Вот читаем мы, допустим, такое: “В Германии разгорается скандал вокруг высказывания архиепископа Кельна кардинала Иоахима Майзнера. Как сообщает Би-би-си, в своей речи на открытии церковной выставочной галереи Майзнер назвал “дегенеративным” современное искусство, которое удаляется от Бога”.

Скандал этот, понятное дело, прежде всего связан с термином “дегенеративное искусство”. Почему современные немцы так чувствительны ко всему, что ассоциируется в их сознании с мрачными страницами их истории? Некоторые полагают, что со страху – перед Америкой, перед Израилем, перед сионскими мудрецами и прочей мировой закулисой. Соблазнительно – но неправильно судить обо всех исключительно по себе.

Дело в том, я думаю, что германское общество, пережившее то, что оно пережило, оказалось способным понять ясную вещь: проблема ксенофобии – это прежде всего проблема ксенофобов, проблема антисемитизма и расизма – это прежде всего проблема антисемитов и расистов. Повзрослевшее общество поняло, что от ненависти страдают в первую очередь ненавидящие, а ненавидимые – лишь во вторую очередь. Они это поняли – честь им и хвала. И у них есть будущее. Да и настоящее, кстати, тоже есть.

Выступил один “приближенный к Богу” неудачно, а общество, наделенное здоровым инстинктом, нежно, но показательно отодрало его за уши.

И поделом: в приличном обществе полагается знать, где бог, а где порог. Вот даже их большой культурный чиновник высказался в том духе, что это, мол, возмутительно и что надо бы, прежде чем чушь пороть, разобраться в предмете. Вовсе не факт, что чиновник этот так уж и сам разбирается в современном искусстве, но он хотя бы усвоил, что о том, в чем ничего не понимаешь, лучше не судить. Это понимание, между прочим, дороже стоит, чем понимание тонкостей современного искусства. Это понимание называется гражданской ответственностью.

В развитой общественной системе для каждого вида человеческой деятельности “отгорожены” свои территории. Тут искусство, тут наука, тут политика, тут церковь, тут шоу-бизнес и т. д. И никто никому не мешает, и никто ни к кому не суется, и общество спокойно и взаимоуважительно делится “по интересам”. И никто никого не контролирует на предмет “удаления от Бога”. И многие усвоили, что от имени Бога судить не следует даже епископу, ибо, по словам Борхеса, литературные вкусы Бога никому не известны.

У нас, где традиционно все свалено в одну кучу, вовсе не так. У нас запросто могут, громко топая сапогами и размахивая крестами и палками, ввалиться хоть в музей, хоть в галерею, хоть куда наидуховнейшие граждане и погромить божьим именем, но без божьей санкции все то, что, с их просвещенной точки зрения, плохо лежит, стоит или висит.

Подмывает спросить: где же вы все, богомольные вы наши дяденьки и тетеньки, были, когда в моей школе году этак в 1962-м состоялся антирелигиозный вечер, где один мальчик из восьмого “А” довольно топорно изображал толстопузого попа, дурачащего смешливую толстую одноклассницу, наряженную собственной бабушкой, а другой, из седьмого “В”, декламировал не слишком запоминающиеся стишки про опиум для народа. Что-то я вас не видел там, таких неистовых богозащитников с крестами да хоругвями. Что-то не слишком громко возвышали вы свой гневный голос супротив богохульников и святотатцев. А впрочем, вы же там были. Ну ладно, не вы – вас тогда и в помине не было. Но зато ваши духовные предки точно там были. И сидели они там в самом первом ряду. И ржали они громче всех. И хлопали они в ладоши до полного изнеможения.

И сегодняшнее ваше погромное благочестие имеет отношение к христианству ничуть не большее, чем советская идеология – к марксизму. Вам ведь, главное, дай только что-нибудь посносить да погромить: хоть церковь, хоть выставку, хоть что.

“Дегенеративное искусство” широко известно на Западе. Но и нам тоже есть чем похвастаться в этой области. У нас есть свой сталинский “сумбур вместо музыки”, свои хрущевские “пидарасы” и свое “искусство принадлежит народу”.

Когда художника третируют по эстетическим мотивам, каковые невежественной властью (или невежественным обществом) воспринимаются как этические, это очень неприятно для художника-человека, но очень лестно для художника-художника. Это как раз и есть признание. После первого ареста и последовавшей после него высылки Мандельштам не без гордости сказал своей жене, что вот, мол, как в нашей стране уважают поэтов – за стихи убивают.

Всяческие давления и гонения для развития искусства чрезвычайно полезны. Гонители и давители оказывают искусству большую услугу, хотя вовсе не ту, каковая входит в их намерения.

В 1970-е на фоне партийно-гебешной давиловки возникали и реализовывались самые головокружительные художественные идеи. И если бы я был только художником, а не еще и “физическим” лицом со всеми присущими физическому лицу человеческими потребностями, то я бы уверенно заявил, что не было времен счастливее, чем те годы.

Известно, что в советские годы в искусстве разбирались все. Потом на какой-то короткий срок искусство оставили в покое. Было не до него. Главным вопросом было выживание в новых условиях.

Теперь, чуть отъевшись, снова все стали разбираться в искусстве. Особенно в современном. А разобравшись в нем, невозможно справиться с искушением и “разобраться” с ним. А также с художником, галеристом, театральным режиссером, литератором.