Лев Рубинштейн - Скорее всего

Есть вещи необратимые. Рождество ушло и не спешит возвращаться, как ни зазывают его со всех уличных растяжек. А Новый год остался со всеми своими телеобращениями и пародистами, телефонным перезвоном и пригоревшим пирогом, салатами и холодцами, с детскими надеждами на то, что с завтрашнего дня…

А что с завтрашнего дня? Как будто бы первый раз. Как будто бы сами не знаем, что завтрашний день – это похмелье, одышливость и апатия. Но зачем теперь-то об этом? Это же все завтра, не теперь. К тому же есть еще и послезавтра, и другие дни. Есть и другие дни, но их всегда так мало остается до следующего Нового года, что уж не будем их торопить.

Зачем?

Заголовок следует понимать так, что мы на всю свою жизнь надежно обеспечены различными страхами. Не одними, так другими. Мы боялись, боимся и будем бояться. В детстве чего-то одного, в отрочестве – другого, в юности – третьего, в старости – и вовсе четвертого.

Помимо страхов вечного пользования, таких как, например, страх смерти, для каждой эпохи был характерен собственный каталог фобий и ужасов. Когда-то боялись леших и русалок. Потом – гнева барина и приезда станового. Боялись ревизора, квартального, татя в нощи, шпика в гороховом пальто, дворника с бляхой и свистком. Боялись казака с нагайкой, цыгана с серьгой, дядю Сэма с першингом, ваххабита с детонатором. Боялись шпионов, диверсантов и вредителей. Но еще пуще боялись “компетентных органов”. Боялись колорадского жука и непарного шелкопряда. Боялись соседей и вагонных попутчиков.

Как только чуть-чуть перестали бояться Сталина, стали бояться атомной войны. Когда страх перед американцами чуть поутих, обнаружился ужас перед китайцами. Готовы были стерпеть все что угодно, только бы не было войны. Частушка “С неба звездочка упала прямо милому в штаны. Хоть бы все там оторвало, лишь бы не было войны” вполне отражала умонастроение эпохи.

Боялись оспы в конце пятидесятых и холеры в начале семидесятых. Да что там оспа и холера. А куда было деваться от тех зловещих невидимок, которые с неясной целью незаметно кололи нас шприцами? Что кололи? Зачем? Какая разница? Кололи, и все. Таких, которых укалывали, я лично не видел, но зато слышал в детстве множество рассказов про “одну женщину с Веркиной работы”, которую чем-то кольнули в очереди за ковром. Те или иные последствия этих инъекций в рассказах почему-то не фигурировали. Видимо, младенческого происхождения ужас перед самим фактом укола был вполне самодостаточен.

А еще нас просвечивали лучами и всячески зомбировали. Нас воровали и разбирали на отдельные органы. А если мы не проявим должной бдительности, то не успеем и оглянуться, как нас станут клонировать. Что это такое и что это значит, не вполне понятно, но тем-то оно и страшнее. А “бесхозные вещи”, по поводу которых надо немедленно сообщать кому следует? В общем, “ужас, ужас, страх, петля и яма для того, кто на земле родился”.

Вот мы и боимся. И в общем-то, далеко не всегда безосновательно. И единственное спасение наше вовсе не в излишней бдительности, а, напротив, в том, что мы при всем при том легкомысленны и фаталистичны, как жители острова Таити. Я, во всяком случае, не припомню ни одной по-настоящему массовой паники. А помню я, как в октябре 1993 года, когда на одном конце Нового Арбата звучала небутафорская пальба, на другом шла бойкая торговля трогательными сиамскими котятами. Более мирную картину трудно было себе вообразить. Это что – бесстрашие или атрофия воображения? А это, я думаю, и то и другое. В том смысле, что это одно и то же. А вот хорошо это или плохо, я, честно говоря, не знаю.

Коды и знаки приближающейся опасности формируются, как правило, в детском возрасте. С детства я привык понимать ее лексику, морфологию и синтаксис. Я знал, что скорее всего последует за фразой “парень, закурить не найдется?”. В крайне редких случаях это могло означать всего лишь то, что человек хочет стрельнуть у тебя сигарету. Но по особой интонации и непереводимой системе жестов ты понимал, что именно сейчас произойдет.

В начале девяностых я провел пару недель в американском городе Сан-Франциско. Меня поселили в мастерской какого-то художника, которого я так ни разу и не видел. Мне просто выдали ключ и сказали, что здесь я могу пожить и что в холодильнике есть фрукты, яйца и молоко.

И я вальяжно шлялся по окрестностям. Особенно мне нравилось гулять по ночам. Вокруг моего жилища протекала какая-то малопонятная и, как мне казалось, невероятно забавная ночная жизнь. Однажды я засиделся в гостях у одного знакомого, жившего в другом районе, но недалеко, в пределах пешего хода. В полночь я засобирался домой.

“А как ты поедешь?” – спросил хозяин. “А я пойду пешком. Это же недалеко”. – “А где?” – “На такой-то улице”. – “Ты что! – завопил хозяин, – Это же самое криминальное место в городе. Туда можно ездить только на машине, и чтобы машина обязательно подъезжала к самому подъезду. А иначе…” Он не договорил.

И я стал бояться.

Хорошо, что до моего отлета оставался один лишь день. Но весь этот день я крался вдоль стен, воровато озираясь по сторонам. Взгляды прохожих сделались угрожающими, а в подворотнях притаились невидимые убийцы. Часов в восемь вечера я заперся на все замки и сел у телевизора, прислушиваясь к неясным шорохам. Впрочем, как можно заметить, все обошлось. Во всяком случае на этот раз.

Как для нас лучше и спокойнее – знать и понимать эту знаковую систему или пребывать в блаженном неведении – вопрос, однозначного ответа не имеющий. Не может ли быть так, что опасности подстерегают нас именно там и именно тогда, где и когда мы их ждем? Не может ли быть так, что своими страхами мы сами выманиваем зло из его нор и щелей? Все может быть.

И какой вывод сделать из сказанного? Ох не знаю. Очень хотелось бы выступить с пламенным призывом: не бойтесь, мол, господа, ничего, мол, не бойтесь. И тогда все будет хорошо.

Да нет, что-то не получается. Да и с чего бы: я и сам ведь боюсь. А временами так даже и очень.

По весне, как известно, необычайно обостряются всевозможные чувства. В том числе обоняние. А потому стоит ли удивляться, что в один из недавних дней мои ноги сами пошли на запах, исходящий из недр маленького заведения с гордым названием “Арабская шаурма”. В любой другой сезон те же самые ноги ни за что не изменили бы намеченному маршруту. А тут пожалуйста: я понял, что просто не смогу жить дальше, если немедленно не зарулю в это пахучее место и не поглощу означенное кулинарное изделие, каковое в обычной, невесенней, ситуации я, вообще-то говоря, терпеть не могу. Впрочем, бог с ней, с шаурмой, – речь не о ней.