разные - Судьбы великих

Однако было в его детстве и немало самых серьезных страхов. Гоголь вспоминает один случай из собственной жизни: «Было мне лет пять. Я сидел один в Васильевке. Отец и мать ушли… Спускались сумерки. Я прижался к уголку дивана и среди полной тишины прислушивался к стуку длинного маятника старинных стенных часов. В ушах шумело, что-то надвигалось и уходило куда-то. Верите ли, мне тогда уже казалось, что стук маятника был стуком времени, уходящего в вечность. Вдруг слабое мяуканье кошки нарушило тяготивший меня покой. Я видел, как она, мяукая, осторожно кралась ко мне. Я никогда не забуду, как она шла, потягиваясь, а мягкие лапы слабо постукивали о половицы когтями, и зеленые глаза искрились недобрым светом. Мне стало жутко. Я вскарабкался на диван и прижался к стене. «Киса, киса», — пробормотал я и, желая ободрить себя, соскочил и, схвативши кошку, легко отдавшуюся мне в руки, побежал в сад, где бросил ее в пруд и несколько раз, когда она старалась выплыть и выйти на берег, отталкивал ее шестом. Мне было страшно, я дрожал, а в то же время чувствовал какое-то удовлетворение, может быть, месть за то, что она меня испугала. Но когда она утонула, и последние круги на воде разбежались, водворились полный покой и тишина, мне вдруг стало ужасно жалко «кисы». Я почувствовал угрызения совести. Мне казалось, что я утопил человека. Я страшно плакал и успокоился только тогда, когда отец, которому я признался в поступке своем, меня высек».

Очевидно, «зародыш писателя» в Гоголе не только отрефлексировал неосознанно жестокий поступок, но и заставил Колю невероятно переживать и казнить себя. Скорее всего, именно этот случай из детства навеял Гоголю эпизод с мачехой, обернувшейся черной кошкой, которой панночка перерубила лапу («Майская ночь, или Утопленница»).

Любой гений желает быть понят своими современниками. Гоголь в этом смысле не был исключением.

В своей статье «Несколько слов о Пушкине» (1834 год) Николай Васильевич обращал внимание на то, что «суд» зрителей над его детскими рисунками был для него мучителен: «…В детстве мне было досадно слышать такой суд, но после я из него извлек мудрость: знать что нравится, а что не нравится толпе…» Именно знание и изучение вкусов читателей, чему Гоголь уделял немало времени, наряду с писательской гениальностью и позволили Николаю Васильевичу достичь оглушительного писательского успеха.

Приехав в Петербург, Гоголь неожиданно для себя почувствовал здесь атмосферу глубокого интереса к украинской культуре. Он сообщает матери, что «…в Петербурге занимает всех все малороссийское», и просит ее припомнить как можно больше деталей «малороссийской жизни» для «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Повести, будучи изданными, получают засуженные похвалы не только читателей и критиков, но и самого Пушкина.

Гоголь пишет «Миргород», «Петербургские повести», пьесы, поэму «Мертвые души» — некоторые критики до сих пор считают ее наиболее точным проникновением в русский характер. Второй том «Мертвых душ» не мог быть хуже первого! А скандалы, распространяющиеся вокруг поэмы, ранили тонкую внутреннюю организацию Гоголя. Страхи навалились с новой силой, к тому же душевному спокойствию не содействовали тяжелый писательский труд, собственные колебания, давление общественного мнения. Единственное, в чем Гоголь не сомневается, — в силе своего слова.

В 1847 году Гоголь издает книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». Открывается она главой «Завещание». Это реальное завещание Николая Васильевича, где, помимо распоряжений о погребении и всяческих наставлений друзьям и почитателям, Гоголь пишет: «Я писатель, а долг писателя — не одно доставленье приятного занятья уму и вкусу; строго взыщется с него, если от сочинений его не распространится какая-нибудь польза душе и не останется от него ничего В поучение людям».

И… «Выбранные места…» стали ругать все, кто только мог. «Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, этого я покуда еще не могу сам понять», — удивлялся Гоголь, отвечая Белинскому на его разгромную статью. Удивительно, что, будучи мистиком, Гоголь сразу не понял: опубликовав «Завещание» (которое в норме оглашается после смерти), он действительно… должен был умереть.

Решение «сдаться» пришло не вдруг. На обдумывание ушло много времени. И Гоголь подыграл толпе, что было несложно, после того как культурная Россия не провозгласила его своим Мессией, а Белинский практически объявил сумасшедшим (и все критика тут же поддержали, потому что тогда все объяснялось).

И тогда гений разыграл все по высшему разряду (недаром Гоголь любил театр и сам был прекрасным актером). Писатель просто… уморил себя голодом. И уже на пороге смерти поставил восклицательный знак — сжег второй том «Мертвых душ».

Сохраняя внешнее смирение, Гоголь отомстил всем. И тем, кто вовремя не заступился за него, и тем, кто усомнился в его гении хотя бы на миг. Россия рыдала.

«Гоголя нет на свете, Гоголь умер… Странные слова, не производящие обыкновенно впечатления, — писал Сергей Аксаков в «Письме к друзьям Гоголя», и через предложение: — Но Гоголь сжег «Мертвые души»… вот страшные слова!» Лишить читателей России результата десятилетних трудов! Но даже в этом странном, на первый взгляд, поступке «душевнобольного» человека видны приметы гения. Ибо Гоголю-гению чужды сиюминутные людские страдания, он мыслит масштабами веков, обставив смерть Гоголя-человека так, чтобы даже спустя полтора века о ней спорили и раздумывали, а труды писателя читали и обсуждали. Но самое главное: нам не дано знать, что сжег Гоголь перед смертью: свое поражение или триумф — ответ открыт, каждый волен ломать над ним голову самостоятельно. Ведь Гоголь твердо знал, что нужно толпе.

15 мая прошлого года исполнилось 120 лет со дня рождения Михаила Афанасьевича Булгакова. Судьба и творчество одного из самых противоречивых и загадочных отечественных писателей XX века еще при его жизни были окутаны ореолом таинственности и мистицизма. Однако о трех тайных встречах Булгакова с его гениальным соотечественником, мистиком и великим писателем Н.В. Гоголем стало известно лишь после смерти Михаила Афанасьевича: трагической, предсказанной им самим задолго до рокового для него 1940 года.

В страшном и голодном 1917 году, работая врачом в одной из земских больниц, молодой Михаил Булгаков тяжело заболел — заразился от больного ребенка дифтерией. Поставив себе диагноз, медик впрыснул себе противодифтерийную сыворотку, которая немедленно дала страшный аллергический эффект: все тело доктора покрылось сыпью, лицо его распухло, начался нестерпимый зуд. Промучившись целую ночь, Булгаков попросил жену сделать себе инъекцию морфия. Повторение инъекций в последующие два дня спасло Булгакова от острой аллергической реакции, но дало предсказуемый эффект: у молодого врача возникло привыкание к наркотическому препарату.