Антон Шутов - Родимый человек

А.В.Шутов

РОДИМЫЙ ЧЕЛОВЕК

Известно, что лечебницы для душевнобольных назвают "жёлтыми домами" и этот психоневрологический дом-интернат для инвалидов действительно был жёлтого цвета. Говорят, что мягкие тона действуют успокаивающе, но на хмурый пейзаж дурдома, стены которого были выкрашены в охровый цвет, была совершенна обратная реакция. Истерия, обуявшая кого-либо из пациентов вдруг, вряд ли сошла бы на нет, когда кричащим судорожным маревом, для которого вполне сошло определение "могильный", зияли стены жуткой тюрьмы, это был больничный бледно-жёлтый оттенок, он одним своим видом навевал мирскую тоску. Здание больницы напоминало огромную перевёрнутую квадратную скобку. Три этажа и небольшие пристройки утопали в зелёном парке полным яблонь и американских клёнов, траву инвалиды постоянно косили на продажу в посёлок. Всю территорию, окружённую синим забором из металлической сетки, испещерили обыкновенные залысинаы тропинок и асфальтированные дорожки. Дом-интернат находился в небольшом посёлке с названием "Литейный", большая часть населения которого являлась работниками этой больницы. До ближайшего города километров семдесят, до ближайшей железнодорожной станции - два. Сюда родственники свозили больных, которые были обузой для семьи. Здесь находились люди с полностью сдвинувшейся психикой, которые, по сути своей, представляли опасность для общества, наровне с ними также были и пациенты совсем с незначительными отклонениями. В этом тихом провинциальном местечке этим пациентам суждено было жить до самых последних дней, неизвестно, осознавали ли они свою страшную участь, но многим такая жизнь была вполне приемлима. Контроль за больными совсем мал: инвалиды разгуливали по посёлку и ближайшим деревням, выменивая водку на собранные грибы или ягоды. Они ездили в город на товарных составах давно проверенным и постоянно используемом способе: запрыгивали в пустые вагоны на минутной станционной остановке поезда и далее вылазили оттуда, когда поезд прибывал в город. Там ходили по магазинам, покупали какие-нибудь мелочи на грошовую пенсию, которую им платили по причине инвалидности, прогуливались по рынкам, а горожане, наверное, не подозревали, что бок о бок находятся с невменяемыми людьми. Хотя, если больных выпускали на длительные прогулки, как утверждал персонал больницы, то значит ничего опасного те не могли принести миру. Hачиналось обычное будничное утро, в столовой неторопливо собирались больные и рассаживались за серые обшарпаные столы, получив свою порцию в металлические миски. Лениво пережёвывали тёплую манную кашу, которой здесь потчевали почти каждый день. Hекоторые беседовали, изредка прерываясь на то, чтобы сходить за дополнительными кусками хлеба. Около окна сидела невысокая непомерно толстая женщина лет пятидесяти и, отвесив нижнюю губу, обмакивала серую алюминевую ложку в кашу, наблюдая как разваренная манка стекает неровными сгустками с серого металла. Затем процедура повторялась и в итоге, как обычно и бывало, она сдавала нетронутую утреннюю порцию и поднималась в свою комнату. Её звали Марфой, на самом деле ей было пятьдесят шесть лет, её привезла в интернат родная сестра, с которой они жили в деревне соседней республики. Марфа ещё в юности спрыгнула с крыши в рыхлую кучу сена и, пробив насквозь ощутимую кучу сухой травы, ударилась головой об оглоблю телеги. Девушку в бессознательном состоянии отвезли в город, пару дней она провалялась в коме и с тех пор стала малоразговорчивая, задумчивая и замкнутая от всех людей. Прожив около десяти лет со старшей сестрой Ритой и её мужем в частном доме, Марфа никому никогда не причиняла неудобства, молчаливая она словно тень передвигалась по деревне и спала в сарае. Когда родная сестра уезжала вместе с мужем в подмосковье, Марфу отвезли в интернат и иногда, где-то два раза в год, навещали её. Hо в последние три года от сестры не было ни слуху ни духу и Марфа ещё более замкнулась в себе и даже не разговаривала с врачами. У Марфы не было друзей и каких-то близких людей, которых здесь называли "любовенники", она молча прогуливалась по посёлку, редко улыбалась встречным, но всегда срывала длинный прут с первого дерева и разметала пыль перед собой. После завтрака она возвратилась в свою комнату и достала из под провонявшего мочой и гнилью матраса большой белый сложенный вчетверо платок. Этот платок был одним из немногих предметов её личного имущества, ещё была большая красная пластмассовая расчёска, у которой вылетели больше половины зубьев, но для неё расчёска представляла больше этическую ценность, чем бытовую. Её оставила после последнего приезда три года назад её сестра Рита. Марфа часто ночами доставала расчёску из под матраса и беззвучно плакала, вспоминая счастливую жизнь в деревне. Она неуклюжими короткими пальцами расстелила платок на кровати и, стараясь как можно аккуратнее, разгладила все морщинки на слежавшейся ткани. Затем достала из кармана четыре ломтя грубого ржаного хлеба, который давали в столовой и положила в центр платка. Потом туда же положила расчёску. Она переложила в небольшой карман платья весь свой капитал, который составлял девяносто четыре копейки. Эти деньги не были пенсией, она находила их на улице, то там гривенник, то тут копеечку подбирала она около продуктового сельского магазина. Ей не были нужны деньги, по настоянию сестры, пенсию не выдавали Марфе в руки, а откладывали в сейф, где накопленная сумма обычно хранилась до приезда Риты и её мужа. А сейчас девяносто четыре копейки, которые она хранила под подоконником Марфа забрала потому, что не намеревалась уже больше никогда не возвращаться в эту палату, где она провела несколько десятков лет. Марфа оглянулась и убедилась, что дверь её палаты закрыта и в комнате никого из сожительниц нет. Она подняла подушку и отвернула покрывало, там лежало две сырых картофелины, которые она вчера вечером выкопала руками из огорода, находящегося на заднем дворе больницы. Вчера Марфа бережно пронесла их в комнату и, тщательно обдув и протерев, спрятала. Сварить их было негде. Картофелины тоже последовали в платок и марфа завернула концы материи, чтобы удобнее было нести узелок и, окинув палату взглядом, тихонько вышла, притворив дверь за собой. Она уже подходила к дверям, как одна из медсестёр аккуратно подхватила её под руку и повела в сторону дальнего кабинета. Марфа рассеянно глядела по сторонам и, когда свет от распахнутой двери хлынул ей в глаза, она испуганно прижалась к руке медесестры: за дверью стояли в ряд несколько стульев и клацала машинка парикмахера, уже несколько обритых выходили навстречу Марфе, трогая гладкую голову.