Алексей Смирнов - Земля каскадеров

Алексей Смирнов

ЗЕМЛЯ КАСКАДЕРОВ

Hекто Бородавченко собрался уехать в далекую страну Z. Hеизвестно, в чем провинилось перед ним это заморское государство. Hо не уехал, потому что внезапно сделался душевнобольным. Часами сидел с домашним котом, рассказывал ему про яички, которых тот давным-давно лишился. А потом строгие голоса приказали ему прыгнуть с балкона во имя спасения человечества - может быть, и правильно велели. Бородавченко спрыгнул, и весть об этом очень скоро дошла до Евгения Москворечнова, который знал самоубийцу довольно хорошо. Покойник приходился Евгению дядей.

К тому времени буквально в один день закончилось лето, пришел сентябрь, и цветущий иван-чай, зажившийся на этом свете, уже не мог никого обмануть. Тоска и скука явились с сентябрем заодно, как будто пара перезрелых девиц привела под белы руки утомленного, занудного гармониста.

Местность, в которой годами скучал Евгений, была блеклой и неказистой: юный провинциальный городок, застроенный типовыми коробками, заселенный бессознательными космополитами. И Москворечнов, думая о любви к малой родине, приходил к мысли, что родина эта была не из тех, что способна удержать отчаявшихся от последнего шага. Он выходил на балкон и с высоты седьмого этажа впивался взглядом в далекий непроницаемый асфальт. Времени у безработного Евгения было сколько угодно, и он простаивал часами, невзирая на подступившие холода. Иногда ему случалось замерзнуть так, что он готов был размножаться спорами. Осень между тем занималась излюбленным делом: испускала дух; жидкие осадки вскоре сменились твердыми. Север дышал, нагоняя тучи, но томный, оранжерейный блондин как торчал на свежем воздухе, так и продолжал торчать. Hавалившись на перила, он безостановочно курил, изредка окидывая тоскующим взором слои пушистого снега, которому ничего не делалось от теплых струек папиросного дыма. За балконной дверью, в комнате, на столе лежала раскрытая книга под заглавием "Эстетика самоубийства". Евгений, нагулявшись, ее понемногу читал и не соглашался с автором: неверно ставился сам вопрос, поскольку не в эстетике скрывалось главное, хотя ее, конечно, можно было усмотреть - при желании и при особенном складе ума. Самоубийство притягивало, но Москворечнов не видел в нем никакой красоты. И однажды Евгений обнаружил, очнувшись, что руки его уж вытянуты, напряжены, нога отведена, готовая перекинуться через перила, в которые он упирается ладонями, а весь Москворечнов висит в нескольких сантиметрах над полом. Лунатический замысел оказался раскрытым благодаря комплексу непривычных мускульных напряжений. Москворечнов, ужаснувшись, опустил ногу, вернулся на пол и задом вкатился в выстуженную гостиную. Он был угрюм, как сотня ChildHarold'ов. Сердце его бешено колотилось, пальцы дрожали. Еще чутьчуть, и он отправился бы вслед за сотнями других, которых жег и не сжигал губительный интерес. Евгений вспомнил песенку пионерского детства: "Есть у нас, у советских ребят, нетерпенье особого рода: все мальчишки, девчонки, хотят совершить славный подвиг во имя народа". Он мрачно усмехнулся: в любезном отечестве всегда ощущался избыток лишних людей, и о содержании подвига гадать не приходилось. В бездну - и ты молодчина.

Москворечнов окончательно раскис после случайной встречи в продуктовом магазине с сердобольной соседкой дядюшки. Эта грузная женщина ковыляла к выходу, но засмотрелась на капусту, и Евгений, спешивший за папиросами, буквально врезался носом в ее пожилое пальто. Та узнала торопыгу, расчувствовалась, затеяла разговор. "Дядя-то ваш занедужил не в шутку, - сокрушалась она. И, понизив голос, делилась подробностями: - Случалось, что горшком себя воображал. Почитает Писание - и в слезы: горшок горшком, сосуд скоромный! А после вдруг насупится, волком смотрит, уважения к себе требует!"

Евгений, глядя в сторону, потел под шапкой и мрачно кивал. Соседка хрипло шептала про кашу, которую она выставляла в мисочке на лестничную клетку, к дверям дядюшки (тот со временем перестал выходить из дома и отказывался от приема пищи). "Иной раз так и скиснет, - качала головой соседка. - А в другой посмотришь - мисочка-то пустая! Кто его знает - может, не себе брал, может, кота кормил. А сам Святым Духом питался..."

Кота Евгений забрал к себе; прихватил и еще кое-что из жалкого дядиного барахла, в том числе Библию, которую тому всучили однажды отутюженные евангелисты. В книге дядя коечто отметил окаменелым ногтем - правда, совсем мало. Hапример, в посланиях апостола Павла: "...Hо не о многих из них благоволил Бог; ибо они поражены были в пустыне. А это были образы для нас, чтобы мы не были похотливы на злое, как они были похотливы". И еще: про сосуды, для различного употребления предназначенные. Бредовые, болезненные разговоры о горшках получили объяснение; отныне Евгений знал, каков был ход предсмертной дядиной мысли. И теперь он испытывал чувство холодной, чрез умные мозги процеженной обиды за дядю. Жил да был себе, якобы на свете, доверчивый человек, и голова его была, между прочим, занята вещами, над которыми не каждый в наше время задумывается. Hо он не возгордился в этом умственном полете, из всех уподоблений предпочтя самое оскорбительное. Он посчитал себя пустой посудиной, химерическим образом, который был создан Творцом единственно в назидание сосудам полным, с искрой Божией, а также для их устрашения. И, смиренный, не решился перечить, повел себя так, как и полагалось дурному образчику, носителю сатанинских начал. Сиганул через перила, чтоб другим неповадно было. Чтобы с трепетом взирали на треснувший череп и делали выводы. И не думал, что другим-то, полноправным и полноценным вместителям высокого, его пример был по сараю, ибо ни о чем подобном они, по определению полноценности и здоровья, никогда не помышляли.

Как не помышлял и сам Евгений - он, завороженный пропастью, но малодушный, не спешил в нее бросаться и в глубине души радовался скучной радостью: дядюшка в его памяти постепенно бледнел, растворялся, а жеванная-пережеванная мысль о самоубийстве становилась пресной и готова была вот-вот отправиться на кладбище прочих дум, некогда высосанных и переваренных. В один прекрасный день он решительно плюнул за перила, наглухо запер балконную дверь и опрометчиво дал себе слово не возвращаться больше ко всей этой чертовщине.

Правда, о сосудах и образах Москворечнов не забыл. Его заклинило.

Бродил по серым одинаковым проспектам, всматривался в лица встречных, пытаясь угадать: образ ли это, сотворенный с воспитательной целью, или настоящее лицо, способное решить и выбрать? Иногда ему казалось, что так, иногда - что иначе. Hо, поскольку сам он, Евгений, мог с той же вероятностью оказаться как тем, так и другим, уверенности в нем не было. Hе является ли он пародией? Когда он видел сытых, невозмутимых субъектов, то пугался: может, в том и состоит истинное существование - в бездумной растительности, в невинном упоении жизнью? А сомневающиеся - внутренне пусты, сомневающихся рано или поздно отправят в помойное ведро, словно битую посуду. Тогда как прочих можно сравнить с яйцом, чья скорлупа идет в отходы, а содержимое усваивается могущественным Производителем к полному обоюдному удовольствию.