Юрий Азаров - Семейная педагогика. Воспитание ребенка в любви, свободе и творчестве

Но и на десятый, и на двадцатый день Саша делал то же самое… Он будто нарочно размешивал акварельную краску, доливая и доливая в блюдечко водички, пока вся краска не растворялась… И я не выдерживал, срывался и кричал:

– Да нельзя же так! Ты все краски испортишь!..

Саша точно изводил меня. Он разливал по бумаге все это жидкое радужное месиво, а я стонал от досады. И финал был грустный. Больше Саша не взялся за кисточку. Как я его ни завлекал, к краскам он больше не прикоснулся. Впрочем, попробовал он однажды, года через три, нарисовать карася, такое домашнее задание по природоведению он получил. И я был поражен тем, что мой, трехлетней давности, урок засел в его голове. Акварель была так чисто и изящно нанесена, что каждая чешуйка, каждая косточка – все светилось, как и должно светиться в акварельном рисунке.

Я – с каким опозданием! – похвалил рисунок. Подумал, что отныне Саша возьмется рисовать… Но не тут-то было. Саша за своего великолепного карася схватил тройку: оказывается, нарисовал рыбу на листе не того формата. Он расстроился и в том году больше к краскам не притрагивался.

– В чем же состоит ваша ошибка? – спросил я, чтобы получить подтверждение своим мыслям.

– А в том, что приобщение к прекрасному требует исключительной бережности.

– То есть мы в любом случае должны хвалить, поощрять?

– Именно так. Именно похвала поможет развернуться детским творческим силам…

– Но есть ведь и другие способы. Отец Паганини, издеваясь над ребенком, заставлял его играть на скрипке. А получился великий скрипач.

– Да, Паганини выжил, а сколько «Паганини», изуродованных родительскими окриками, запретами или, наоборот, принуждением, навсегда оказались погубленными?

– Ну, а если ребенок в первом своем рисунке изобразит совершенную чепуху. Тоже надо похвалить его?

– Пожалуй, тоже, – ответил нерешительно Макаров. – Впрочем, я именно об этом и хотел вам рассказать…

Прервем рассказ Макарова для того, чтобы подчеркнуть главную мысль: когда мы стремимся приохотить человека к чему-либо, мы на первых порах должны воздержаться от критических замечаний. Это всеобщий закон, распространяющийся на все виды деятельности, на развитие всех человеческих интересов без исключения.

А история действительно была поучительной.

– Дело было так, – продолжал Макаров. – Саша в последние полтора года стал присматриваться к моим работам. Иногда мы ходили с ним на выставки. Не могу сказать, чтобы он рвался в музеи, нет. Скорее я его водил. И он точно боялся отказать мне. Шел, пожалуй, нехотя, но шел. Смотрел, оценивал. Подолгу у картин не задерживался. И вот однажды я почувствовал, что он хочет сам что-то нарисовать. Я дал ему кисти, краски, картон. И он стал рисовать, запершись в своей комнате.

Был воскресный день, настроение было легкое, и через некоторое время я попросил Сашу, чтобы он показал мне свою картонку. Сын – ни в какую! Только я подхожу к двери, он кричит: «Ну, я прошу тебя! Ну, потерпи! Закончу – покажу…»

Я для себя твердо решил: что бы он ни сделал, я все равно похвалю, чтобы укрепился в нем интерес.

…И вот, как сейчас помню, Саша, торжествующий, вышел. Я сидел в кресле. Он поставил напротив меня свою картину. Затем побежал за настольной лампой. Включил ее, направив свет на картон.

То, что я увидел, привело меня в смятение. В горле что-то сдавило, я растерялся…

На картине был нарисован белый гроб, резной работы, с выступами, с крышкой, с мощным основанием – то есть такой гроб, который я, возможно, и не видел, но представлял, что именно таким должно быть это последнее убежище человека. А по краям восемь разноцветных то ли урн, то ли круглых подставок. Причем эти урны уменьшались по мере отдаления от переднего плана.

– Я сейчас, – рассказывал Макаров, – могу как-то оценить свое психологическое состояние: ощущение какой-то внутренней боли сменялось чувством беспомощности, ужасными, нелепыми предположениями…Хотелось спросить: «Зачем же так? Ведь у нас не так давно бабушка умерла. Это самое тяжелое горе, о котором, правда, никто из нас не напоминает, но оно не покидает нас, носится в воздухе…» Приходили и другие мысли: когда-то Саша вроде бы в шутку заладил, что ему надоело жить. «Может быть, и этот гроб, – думал я, – навеян страшными мыслями…»

И пока я размышлял, он, точно кожей чувствуя мое замешательство, спрашивал у меня: «Ну что? Ну как?»

И все-таки, верный своей установке, я сказал:

– Ты знаешь, удивительно прекрасно по цвету…

– Но я чувствую все же, – сказал он, – что тебе что-то не нравится.

– Не совсем оптимистично по сюжету, – процедил я, натужно улыбаясь, и добавил: – А ты попробуй сделать еще что-нибудь. По-моему, у тебя с цветом получилось что-то необыкновенное.

Саша отправился к себе в комнату и через полчаса принес портрет Джона Леннона. Портрет был необычен в выборе красок. Кажется, я такого сочетания никогда и не видел. Фон – густой чернильной фиолетовости, лицо – ярко-лимонно-желтое, однако не ядовито-желтое, а мягко и тепло-желтое с некоторой белизной, волосы – иссиня-черные, однако местами с коричневым отливом, и одежда – краплак с какой-то голубой тенью.

– Прекрасный портрет, – сказал я. – Кажется, ты сможешь сделать нечто совершенно необычное. Нет, портрет просто восхитительный…

Я говорил, а в голове у меня сидела мысль о картине с гробом. И он это понимал. И знал, что все мои похвалы портрету – попытка отвлечь его, замять историю с той картиной… И может быть, протестуя против этого, а может быть, по какой-то другой причине, только я отлично знал, что он начнет говорить о своей первой картине. Так оно и получилось. Он сказал:

– А ты знаешь, мне первая картина больше нравится. Ты знаешь, как я ее назвал? Я ее назвал «Жить, чтобы жить».

– Что же, очень по-философски… А какой ты смысл вкладываешь в это название?

– Мне трудно это сказать, – ответил он, – но жизнь действительно так прекрасна, что смерть лишь подчеркивает ее красоту и ее вечность…

И все-таки в тот вечер я не смог рассуждать о его картине. Я вспоминал его разговоры о сюрреализме. Саша стал меня расспрашивать об этом направлении. Из всех живописных течений я именно сюрреализм и не приемлю. Ненавижу за его бездушность. Я сказал ему об этом. Тогда через несколько дней он притащил альбом Сальвадора Дали, и мы стали рассматривать репродукции. Почему для меня неприемлемо его творчество? Я пояснил, насколько мог, свою точку зрения: все стерилизовано, химизировано, выжжено, все дышит смертью, концом света, ужасом: эти черепа, змеи; распятые с геометрической точностью, пригвожденные шипами фигуры… Саша согласился с моими оценками. Правда, спросил: