Вардан Торосян - Концепции современного естествознания

Чрезвычайно важной и неординарной в свете сказанного является давняя и особенно актуальная сейчас проблема соотношения свободного поиска ученого (сообразно своим интересам и наклонностям) и, так сказать, социального заказа. История науки убеждает, что всегда (в том числе и в наше рациональное и практичное время) ведущим стимулом подлинного ученого является научная любознательность, снедаемость любопытством в высоком смысле (характерно в этом отношении высказывание физика Ф. Лондона, в своей нобелевской речи заявившего, что он всю жизнь готов был платить за возможность заниматься наукой, а платят ему). Можно заметить, что чем выше степень цивилизованности общества, тем в большей степени оно осознает необходимость создания максимальной свободы, наилучших условий ученым и коллективам, подтвердившим свою плодотворность. Другое дело, что любой ученый, даже максимально свободный от политического, экономического, религиозного и прочих принуждений в своем выборе проблем, объектов и путей исследования в действительности выражает (часто даже не ощущая того) объективные потребности и тенденции данной эпохи. Впечатление независимости «чистой» науки, ее целей и задач порождается как раз незаметностью, неотчетливостью того, как общественные потребности улавливаются наукой. Выбор ученого всегда производится из существующих культурных ресурсов, уже сложившейся социокультурной среды, ею в значительной степени формулируются методологические ориентиры исследования, его установки и нормы.

Таким образом, перефразируя К. Маркса, можно сказать, что история науки делается людьми, но в условиях и обстоятельствах, от них не зависящих.

Здесь мы подходим к «внутренней» социальности научного познания. Воздействие социокультурного поля, о котором говорилось выше, может носить, особенно в ситуации выбора, определяющий характер. Одни и те же природные или общественные явления и их оценки могут оказаться в фокусе внимания науки в определенный период, в той же степени игнорируясь или отвергаясь в иной социокультурной ситуации. Гелиоцентрические идеи развивались уже за 18 веков до Коперника Аристархом Самосским, причем отнюдь не из чисто умозрительных соображений или в результате счастливой и случайной догадки (как это представляется в некоторых учебниках), а в итоге скрупулезного анализа наблюдений. Однако эти идеи пришлись не ко двору в культуре поздней античности и Средневековья, даже учение Аристотеля ассимилировавшего лишь после строжайших фильтров христианской доктрины. А вот в эпоху Возрождения, благодаря не столько новым астрономическим открытиям, сколько радикальным изменениям во всей культуре (начало капиталистических отношений, гуманизм, реформация), гелиоцентрические представления Аристарха и «сумасшедших пифагорейцев» оказались как нельзя впору. (См. главу 5).

Яркий пример приводит французский историк науки Александр Койре. Очки в их примерно современной форме вошли в обиход в XIII веке. Чисто технически не так сложен был следующий напрашивающийся шаг – расположение линз уже и одна за другой. Однако телескоп, реализовавший этот шаг, был создан только в начале XVII века! Взор людей той эпохи был обращен не на звезды, а внутрь, направленный на спасение души. Не менее поучительны и более поздние примеры. Так, основные положения антропного принципа, одного из ведущих в современном естествознании, были выдвинуты уже 100 лет назад Альфредом Уоллесом (1823–1913), но гробовое молчание, которым они были встречены в деликатном английском обществе, удержало того же Уоллеса от публикации еще одной своей гениальной концепции, которая вскоре стала известна миру благодаря научной решимости шедшего своим путем другого англичанина, Чарльза Дарвина (хотя и ей пришлось пробиваться в сознание людей еще не меньше полувека). Сложны и тернисты были пути теории относительности и квантовой механики, не принимавшихся крупнейшими учеными классической формации; вплоть до середины XX века (до работ В.А. Амбарцумяна) астрофизика игнорировала как уродливые отклонения нестационарные, взрывные процессы во Вселенной – настолько они шли вразрез с выношенными культурой в течение двух тысячелетий представлениями о плавном характере ее эволюции. Этот список можно продолжать бесконечно.

Таким образом, можно говорить о своеобразном «естественном отборе» тем, идей, норм и принципов научного исследования, результаты которого определяются не только истинностью научных выводов (которая редко может быть установлена и принята сразу), но и их «вписанностью» в культуру, соответствием принятым в ней ценностям. Конечно, развитие науки подчиняется ее внутренней логике, то есть логике закономерного, подготовленного в самой науке перехода от исчерпывающих свои возможности теорий и принципов к новым, выросшим из старых. Вместе с тем конкретные формы реализации, развертывания этой логики обусловлены сложным переплетением целого комплекса социокультурных факторов (заметим, что без подготовленности внутренней логикой научного поиска не были бы возможны «счастливые случайности» в истории науки – яблоко Ньютона, сны Менделеева и Кекуле, «Эврика» Архимеда).

Рассмотрение развития науки в неоднородной и противоречивой социокультурной среде позволяет объяснить, как и почему «созревают» и выходят в центр внимания те или иные проблемы и подходы к их решению. Очень существенно, что развитие науки по-своему черпает пищу из социокультурной среды даже в тех случаях, когда последняя чужда и даже враждебна каким-то ее положениям, вызревшим как следствие ее внутренней логики. Так, важную роль в подготовке условий коперниканской революции сыграло характерное для средневековья обсуждение проблемы «воображаемых допущений», когда, нисколько не посягая на канонизированную систему мира, чисто схоластически исследовалась логическая возможность движения Земли, удаленности звезд и так далее.

Социокультурная среда прямо служила источником идей, образов, ассоциаций. Так, для науки эпохи Кеплера, Декарта, Паскаля, Бойля наиболее естественным было ее развитие в «лоне постоянно обновляемой религии», которая служила источником идей и ориентиром. К примеру, изнурительный тридцатилетний путь Кеплера – через «Космографическую тайну» и «Гармонию мира» к законам обращения планет – направлялся и поддерживался его глубочайшей убежденностью, что в мире существует незримая высочайшая идущая от творца гармония, в которой математическая и музыкальная соразмерности являются лишь низшими, вспомогательными ступенями. Направляли и корректировали этот путь даже исследования живописцев, особенно в области продольной и поперечной перспективы, которые позволили Кеплеру в решающий момент отказаться от идеи круговых движений (как совершенных и единственно достойных замысла творца и довлевших даже над Галилеем) в пользу эллипсов (в фокусах которых для любой планеты неизменно оказывалось Солнце, «божественный ректор Вселенной»). Столь же характерно, что одни и те же исходные идеи направляли путь Ньютона и к теории тяготения, и к мрачному религиозному «Введению в Апокалипсис», от которого долго открещивались историки науки. Между тем попытки косметического очищения пути ученого от присущих ему противоречий и путаницы только умножают их – уже в понимании реальной истории науки.