Литературно-художественный журнал - Журнал «Юность» №08/2022

Кто обвесит – лишнее отдаст.
К гордому приходит посрамленье.
Умный же лукавить не горазд,
умный ценит мудрое смиренье.

Дураки болтают без конца,
ближнего бесчестят и поносят;
дорого молчанье мудреца,
он не говорит, когда не просят.

Ввысь ведет прямой короткий путь,
по кривым путям ходить не смейте:
губит побужденье обмануть,
истина же бережет от смерти.

Мудрый правдой отведет беду,
даже если ров для трупа вырыт,
а прохвост, хотя бы и за мзду,
у жестоких жизнь свою не вырвет.

Падает подлец, как мертвый лист,
словно в бурю дерево гнилое.
Торжествует тот, кто сердцем чист,
и богатство умножает вдвое.

А когда ему приходит срок
дом родной оставить, умирая,
то идут за роковой порог
с ним вся скорбь и вся любовь земная.

Человека ценят по уму:
чем умнее, тем для всех дороже.
А дурак не дорог никому,
быть глупцом поэтому негоже.

Но всезнайку из себя не строй,
жаждой преклонения томимый.
Лучше настоящий и простой,
нежели значительный, да мнимый.

А не веришь, убедишься сам:
шарлатан всегда кончает плохо.
Об уменье судят по делам,
ждет разоблаченье пустобреха.

Худо, если он поднимет крик,
не до шуток с ним, когда буянит.
Словно меч тогда его язык,
расходившись, многим сердце ранит.

Выдержка, однако, велика
у того, в ком истинное знанье,
пострадавшему от дурака
мигом облегчает он страданье.

Добрым словом душу взвеселит,
даст совет с ученостью смиренной.
Хлебосольный дом его стоит
прочно даже на краю Вселенной.

Пока город не спит
И до сна два часа,
Я лежу и смотрю
В потолок.
Я лежу и молчу.
За стеной голоса,
Песня Апиной
про узелок.
Этот фон
Вместе с уличным шумом,
Эти шторы,
Этот я неподвижный.
Мне плевать,
Интроверту под дулом
пистолета,
Не страшно от жизни.
Мне гораздо страшней
Не подняться с кровати,
Не любить, не хотеть
Просто встать.
Голубеет рассвет
И краснеют закаты,
Освещая мой гроб
Как кровать.

Пыльными тропами,
Поездами ли,
Самолетами,
Не касаясь земли.
Ты найди меня,
Позови опять.
В моем имени
Вся степная гладь.
Вся степная боль:
В пелену из трав
Превратившийся
Деревенский дом.
Голубой закат
Над землей распят
Электрическим
Полусгнившим столбом.
Мое имя там,
Где собачий лай,
Гул ветров полей,
Мое имя – Алтай.

– Слушайте, – говорит радио.
– Слушаю, – а оно молчит.
– Слушайте, – повторяет радио.
– Слушаю, слушаю. Говорите!

Радио не отвечает,
Не говорит – «слушайте»
Стучу кулаком по радио,
Чтоб достучаться в эфир.

– Не стучите! – оживает радио.
– Что же ты раньше молчало?
– Слушайте, – повторяет радио.
И я наконец-таки слушаю:
Тикают на стенке часы,
Холодильник урчит на кухне,
В спальне тяжело дышит
Мой умирающий папа.
– Слушай, ты, бестолковое радио,
Не хочу ничего я слышать,
Слышишь меня, повторяю —
Не хочу, не хочу, не хочу.
Радио шуршит эфиром,
Белый шум наполняет комнату.
Становится настолько громким,
Что я ничего не слышу.

Стонут стены,
Бьется птица
В незакрытое окно.
Как в такое может биться
Птица.
Стонут стены
Рядом, рядом
Разрываются снаряды.
Для могилы вороненка
Подходящая воронка.
Стонут стены,
Крыша машет —
Черепицей и скрепит.
И моя слетает крыша
И летит.
Стонут стены
От ударов.
Я сегодня стану старым.
Утром был я молодым.
В доме черный —
Черный
черный —
черный
– черный
Дым.

Голубоглазая судьба фальшивой бабочкой летала,
пустышкой, вспышкой, маятой, ничем, что стоило б чернил.
Она смотрела на тебя глазами, полными металла,
пока я сочинял себя и все-таки не сочинил.

Нет, я не Лермонтов. Гляди, как подо мной рассыпан гравий:
знать, в белом смокинге гора не удержала на плече
безжизненного мотылька, лавину автобиографий,
мое притворство над водой в ее породистом ключе.

Поймай меня в любой сачок, когда я говорю красиво,
когда спасибо не скажу и усиком не поведу.
Заставь кривиться и краснеть, как злую линию курсива,
вранье заставшую врасплох в моем искусственном аду.

Голубушка, тоска моя, мне не нужна свобода слова,
давай не станем говорить, но просто на руки возьми
меня, как воду из ключа, и пожелай конца такого,
чтоб можно было досчитать еще хотя бы до восьми.

И я за эти восемь, семь… – я вынырну к другим покровам, —
четыре, три… – из нелюбви и самозванства нищеты.
И в молоке души смешной и тела киселе багровом
оттают новые, мои, забывшие себя черты.

Забери мое право на вдох,
оголи до простого скелета.
В череде уважаемых вдов
будешь первой на целое лето.

Это дольше, чем то, что смогу
сочинить за всю жизнь для обоих,
существуя в узорном рагу
на вульгарных цветочных обоях.

Голос вычурный мне запрети,
сократи мой сценический номер.
Я посредственно жил во плоти,
но с тобою талантливо помер.

Не храни меня, а хорони.
Поза классика прозой дотлела.
– Это ангелы?
– Это они.
Я теперь не писатель, а тело.

Это подвигом стало моим
и семейным бессмертием нашим,
гениальностью, данной двоим
под венцом с мендельсоновым маршем.