Литературно-художественный журнал - Российский колокол № 3–4 (35) 2022

промельком лани,
отзвуком грая
за шеломянем
воды Дуная,
темные струи
в косы подобраны,
треплется сбруя
рощами Шёнбрунна.

Мост бы построить
в Задунайречье
с пестрой толпою,
брюквой и гречкой,
переобуть бы
бюргеров в лапти,
в русские судьбы
по Русской Правде.

От Домостроя
ладят правление,
тут уж такое
духа томление,
что из покоев
оперы Венской
пахнет тоскою
родной, деревенской.

Солнце курчавится, маслится,
тихое, богоугодное,
ратуша – дева-красавица —
не смоковница бесплодная,
щеки белилами белены,
брови сурьмою крашены,
подданные не обделены
волей ея монаршею:

парки куделями стрижены,
барской любовью обласканы,
ежели выпишут ижицу,
то с кровяными колбасками.
Бог испокон ее миловал,
баил, люлил и пестовал,
вот и зовут Заманиловкой,
по-ихнему – Веной имперской.

Правят там люди достойные,
боле того, достойнейшие,
свято блюдут устои
всё с беззаветностью той еще,
ну а Мария-Терезия
будто нарочно выдумана,
ибо сама – Поэзия,
да не простая – избранная.

Рядышком Франц-Иосиф —
сам на параде с саблею,
можно такого сослепу
прямо принять за архангела.
Да и почтенная публика
вся из себя благородная,
ест со значением штрудели,
знамо, во благо родины.

С праведного и спросится,
а потому, усердствуя,
все тут глядятся в Моцарта,
правильного, посмертного:
Моцарты шоколадные,
даже с кокосовой стружкой,
прямо из Баден-Бадена
Моцарты на подушке,

Моцарты новобрачные,
Моцарты – тюль с оборками,
в каждой табачной лавочке
Моцарты ровными горками,
Моцарт стоит ванильный,
сахарный тут же рядом,
то-то была б Манилову
истинная отрада.

Что говорить про месяцы?
Май поспевает за маем,
будто их сила крестная
местная подгоняет,
ряженые над Пратером
клиньями журавлиными,
вслед за пирком на свадебку
сразу же именины.

Ход вон подземный вырыли,
то-то была истерика,
кто говорит, что в Индию,
кто говорит, в Америку.
Статуи всюду античные,
боги на них имярековые,
все до того приличное,
плюнуть почти что некуда.

Это, конечно, личное,
чтоб избежать разборок,
что не пристало Чичикову,
то Селифану впору.
Что же нам делать с аспидом?
Кажется, в этом случае
послать его к Хундертвассеру
будет самое лучшее.

Павел Иванович, полноте,
не говоря о скупости,
такого даже на «Сотбисе»
вы за валюту не купите,
пусть до рассвета бражничает,
ежели без запинки
к Вуку свезет Караджичу
по неприметной тропинке,

где у колонны ломаной
ангел грустит заблудший,
Павел Иванович, полноте,
вы по другие души,
вас на Центральное кладбище
сопроводят с эскортом,
чтоб постоять на краешке
жизни у моря мертвых.

Реют сонаты Бетховена,
кружатся вальсы Штрауса,
как хорошо покойникам
вместе всем миром каяться,
вместе всем в мире лучшем,
как повезло вам, Чичиков,
лишь подмахните купчую,
и ничего личного.

Несчастные фонарщики
живут на всех планетах,
как крепостные с барщиной,
они в ладах с рассветом,
а тот как твой надсмотрщик —
чуть что, бегом к уряднику,
где в турмалинном крошеве
полощет алый задник,

гарцуют ведьмы поздние
за ранними пороками,
сметает ветер звезды
с оставленного Брокена,
кастрюлями, корытами
весь горизонт устелен,
и только по наитию
вылазишь из постели,

а утро вечно с немочью,
гусынею по коже,
но это еще семечки,
и хуже будет позже,
и хуже было раньше,
и хуже будет вечно,
из голых прутьев банщик
связал колючий веник,

а нам опять в дорогу
с отбитыми огузками
зернистыми отрогами
и паюсными спусками
Анхальту и Тюрингии,
Саксонии и Гарцу,
добро бы еще выгнали,
да некуда деваться.

Поршнем крушит горло,
йодлем першит в оре.
Это уже город
или еще море?
Или тошнит сушу
жгучей кислотной зеленью?
Души мои, души,
что вы со мной сделали?

Есть города – пехота,
вечно на передовой,
на амбразуру дзота
смертной бегут гурьбой,
как рукава в пройму,
как топляки в устье,
конь у ворот Трои —
а все равно впустят.

Есть города – окопы,
где у дверей ада
встретит врага копоть
пламени Сталинграда,
выгнется вдруг луком,
стрелами выпустит улицы,
разве что с перепугу
снова в такой сунешься.

Словом, не зная броду,
лучше не лезть в коллизию,
Чичиков въехал в город —
танковую дивизию.
Здесь ледниковый период
в землю вогнал ось:
каждый пенек – идол,
каждый росток – колосс.

Словно быки на корриде,
стадом дома-баржи,
это тебе не Фидий,
даже не Микеланджело.
Сверху, как кран над пирсом,
как Арарат над взгорьем,
канцлер гранитный Бисмарк
празднует полнокровье.

Княжества сбив в кучу,
добрый стоит пастырь,
хватит себя мучить,
не разделяй – властвуй!
Из-под стопы истукана
бьют родники долу,
стогнами Репербана
Эльбой течет кола.

Как в рудниках Мории,
здесь фонари не гасят,
в уличных светофорах
вечно горит красный,
пусть у одних тремор,
но у других – тремоло,
выросла тут в мистерию
юность Маккартни/Леннона,

так и звенит эстрада
тусклого Кайзеркеллера
бронзой Ковент-Гардена,
медью центра Рокфеллера.
Впрочем, всегда щепкой
местным казались бревна,
держат они цепко,
дышат они ровно,

то ли поют песню,
то ли идут строем,
непотопляемый крейсер
с неугасимой трубою,
нету у них мертвых,
нету, ну, хоть убей,
скоро получит орден
Елизавет Воробей.

Горло крушит поршень,
в двери стучит конвой,
стоит любой усопший
столько же, как живой,
цены такие нынче,
был бы еще спрос.
Эх, и куда же, Чичиков,
дьявол тебя занес?

Все говорят, что враки,
стыд, говорят, и срам,
будто бы у Ларнаки
курят ей фимиам,
дабы с утра без пафоса,
лучше всего рассола,
вроде явилось лакомство
около Лимассола.

Чтобы им было пусто
вплоть до седьмого колена!
Древняя Фамагуста,
там, где морская пена,
там, по словам пиита,
славные были дела:
вышла на брег Афродита,
вышла и быстро ушла.

Да, не на всякой ярмарке
добрую душу сыщешь.
Не получилось в Гамбурге,
есть еще город Мышкин.
Бричка стучит по ухабам,
Чичикову не спится,
свидится ли у Шёнграбена
небо Аустерлица?