Альманах - Крещатик № 94 (2021)

– Ты же сам говорил, что хотел написать повесть про совесть «Тыл», – усмехнулся Ленц.

Лутковский нахмурился:

– Что значит «хотел»? Обязательно напишу, – раздражённо ответил он.

Ленц как-то подло улыбнулся и со змеиной вкрадчивостью спросил:

– А о чём?

– Как о чём. Не знаю, о словоблудии. Об имитации действия, что ли… не знаю, как объяснить, всё время нить теряю. Все атрибуты присутствуют, я имею в виду, люди в камуфляже, разговоры и разговорчики, дамочки, вяжущие носочки солдатикам, и прочие волонтёры, – Лутковский запнулся.

– А также персонажи, которые стальным пером и золотым словом мужественно куют победу в тылу, – вяло усмехнулся Ленц. – Ну, продолжай, продолжай.

– А ну тебя в жопу.

– А ты знаешь, я ведь думал, что ты пошутил насчёт повести. Ну, вернее, не пошутил, а так… останется такая себе нереализованная тема, удобная для разговоров в кабаках. Хорошо поговорить, пофилософствовать в тылу под закуску об этом самом тыле.

– Буду писать, – убеждённо сказал Лутковский. – Только не пойму, с чего начать.

– А ты знаешь, начни с самоубийства и похорон.

– А ты знаешь, я сегодня думал над этим, – язвительно сказал Владимир.

– И что придумал?

– Да литературщина всё это. Хоть и происходило на самом деле. Вернее, вот сейчас и происходит.

– Литературщина? – засмеялся Ленц, – слушай, Володя, не обижайся, ты, конечно, классный рассказчик, но, – Ленц запнулся, подыскивая термин, – несколько гротескный, – продолжил он. – Это безусловный плюс, по-моему. Это подойдёт к твоему замыслу. Я вот что подумал… Хороший поступок, не вызванный состраданием – это социальная механика, навязанная обществом, общественным мнением, а это самое мнение только и может спекулировать социальными статусами. Хороший поступок при грамотном расчёте порой очень прибыльное дело. И общественное мнение награждает таких хорошистов весьма щедро. К тому же, как ты видишь, общественное мнение не призывает к состраданию. Или не видишь?

– Нет, ну это возмутительно, – нахмурился Лутковский.

– Конечно, возмутительно. Вот ты и возмущаешься.

– Я твоими голословными и наглыми утверждениями возмущён.

– Да? А сам-то ты сострадаешь семье этого Глоты? Может, ты сейчас рядом с ними? Может, ты рядом с семьей Глоты и у тебя сердце кровью обливается…

– Иди ты в задницу.

– Да я серьезно. Смерть – дело привычки. Наличие трупа порой не так расстраивает, как отсутствие сигарет. Вообще, смерть – хорошая тема для разговора. Она утверждает жизнь, – Ленц сорвал подувявшее соцветие сирени и дружелюбно бросил им в Лутковского. – Посмотри, какой восхитительный цветной праздник на кладбищах в поминальные дни. Какая жизнерадостная суета. Лица живых светятся по-особому. Это самый главный праздник жизни, и такой праздник может состояться только на кладбище. Мда, только там живой ощущает себя в полной мере живым. Это же целая мистерия с обильными возлияниями и закусками. Обрядами и традициями, которые соблюдаются и передаются поколениями. И, кстати, этот праздник один из самых любимых в народе. Радуница – название-то какое радостное, чистое, весёлое.

– У нас «гробки» это праздник называют, – хмуро ответил Володя.

– У вас вообще… мда, безобразие… но, всё же, не гробы, а в умилительно-ласкательном варианте, – Ленц весело посмотрел на Лутковского.

Лутковский отвёл взгляд от друга и посмотрел на двор. На дворе всё было по-прежнему. Пустое пространство с мёртво лежащей пылью и разбросанными в ней похоронными цветами, алеющими на асфальте пятнами грязной крови. Две женщины вышли из парадного, тихо переговариваясь. У обеих в руках были пакеты. Одна из них свернула с дороги к мусорному баку и, подойдя к нему, высыпала в миску, выставленную для котов и собак, объедки и громко позвала – «кис-кис-кис». Рыжий кот быстро подбежал к миске и, понюхав предложенное, принялся осторожно есть. Птица вспорхнула с ветки. Больше ничего. Тишина. Тяжёлое марево тупым, бездушным зноем растеклось по бетонным районам города. Казалось, даже время остановилось, вплавилось в раскалённый асфальт и больше никогда не вырвется из этого капкана.

– То-то ты весь в сомнениях, Марк.

– Что, так заметно? Это плохо. Сомнения в себе рождают у окружающих сомнения в вас, друзья мои, – сказал Ленц, обращаясь к пустым окнам многоэтажки.

– И ты моментально становишься лёгкой добычей для окружающего тебя мира, – пробормотал Лутковский.

– Что? – машинально спросил Ленц.

– Трагедия мыслящих людей.

– А? Да, может быть, – рассеянно пробормотал Марк, после чего сел на ступеньки и налил в стаканчики очередную порцию алкоголя. Не чокаясь, выпили. Ленц повесил свой стаканчик на обломанную ветку сирени.

– Сирень ломали, – сказал он.

– Да, ломают, – подтвердил Лутковский, – я тоже когда-то ломал бабуле. Она любила, хоть и ругала меня за это.

– Слушай, я тебе расскажу еще про одного знакомого, так сказать, парадоксиста. И заметь, эта история полностью правдивая, в отличие от твоих литературных занятий. В компанию твоему Алхимику в самый раз. Напои его абсолютовкой и используй.

– Любопытно.

– Очень. Итак… как начать-то, не знаю. Словом, дофилософствовался один симпатичный персонаж литературного подполья… ладно, неудачно скаламбурю – застолья – до повседневного понимания астрономов и не только их, что планета Земля, в конечном итоге, прекратит своё существование, то есть планета тоже смертна. А, следовательно, и человечество со всей животной периферией вымрет тоже. Люди и прочие животные, ладно, туда им и дорога, наверное, думал он, обгрызая грязные ногти, но то, что превратится в ничто всё, что человек создал! – всё великое, всё невообразимо ценное – великая литература, архитектура, музыка, живопись и далее всё, всё, всё… эта «новость» поразила его наповал. Причём, успокаивающие для живущего большинства сроки в миллиарды лет на него не действовали. Он, что называется, погрузился во тьму. И во тьме этой он видел скользящие по заданной орбите обломки Земли, а также обломки культурных объектов земной цивилизации. Всё человечество с его историей показалась ему бессмысленным. Даже заманчивая доктрина существования духа вне материи не вдохновляла его. Больше всего его расстраивало то, что вместе со всем миром испарится и Достоевский с Шопенгауэром, и далее Сведенборг с Даниилом Андреевым. Это выводило его из себя. При мне он открыл альбом с фотографией Венеры Милосской и едва не расплакался. Он оплакивал её – представляешь? Парень дошёл до нервного расстройства. Он, конечно, не бросался на стены, но очень изменился, поверь мне, даже физически он изменился. Я надеюсь, ты понял, что речь идёт не о банальном похудении? Я тогда часто разговаривал с ним. Все его разговоры, даже всё его молчание требовало одного – пощупать Бога. Пальцем дотронутся до него, по его выражению. Не увидеть, не ощутить, а именно дотронуться…