Коллектив авторов - Российский колокол №1-2 2021

– Миленький, пусть это невероятно, но мы должны быть вместе…

– Хм, извини, – нахмурился любовник, – но выпадение грани с номером семь при подбрасывании шестигранной игральной кости невозможно.

– Да о чём ты?

– Мы не будем вместе – вот о чём… Это невозможно, вероятность равна нулю.

– Ну и ладно! – сказала Кривогорницына как-то насмешливо и презрительно.

Женщина выскользнула из-под одеяла и, молча натянув платье, распахнула окно. И тотчас резко хлестнули косые холодные нити дождя. Улицы Юлия уже не увидела – её съел дождь. Потом, когда небо утихомирилось, она, всё так же молча, схватила с вешалки плащ, отворила дверь, сбежала по лестнице и выскочила вон из этого теперь ненавистного ей дома.

Ночь была не светлая, как вчера, а тёмная – цвета расплывшейся туши. Такси подхватило женщину и понесло. И лишь уличный фонарь прокалывал ночь. В луже под фонарём чернело единственное отражение голубой ели.

Розмазнин закрыл окно и, сев на корточки, обхватил голову руками:

«Эх… Неужели никто не прирежет меня?»

На дне чёрной ямы лежал город. Розмазнину не спалось, он всё думал и думал о случившемся. Чувство его не стлело, нет, но он был уверен, что поступил правильно, разорвав наконец с Юлией: «Ну не должна была она бросить мужа и сына».

Елена Сергеевна Штучкина вышла из детского сада с каким-то кислым чувством. То ли заведующую раздёргал этот «мужик порченый» Лёня, снова заступивший на дежурство с перегаром, то ли «неуд» у дочери в школе? Нижняя губа Елены Сергеевны даже сместилась влево. Женщина никогда не отличалась хорошим цветом лица, но теперь и вовсе побледнела. Могло показаться, будто в животе у неё живая лягушка.

А тут ещё и надоедливо влезающий в ухо шум…

Заветрило, захолодало.

Опустился первый мохнатый снег. Воробьи выделялись на нём чётко, точно рассыпанные зёрна гречки. Штучкина, поглядывая на воробьёв, вдруг улыбнулась и решила обязательно уладить то, что никак не ладилось. Позвонила дочери и сказала, чтобы та садилась за уроки и что сама она уже скоро приедет.

И приехала… Трамвай, отсверелив, померк в темноте. Елена Сергеевна проводила его взглядом и, зайдя в магазин за кофе, поспешила домой. Поднялась на третий этаж, открыла ключом дверь. Тусклый жёлтый свет, колеблясь, скользнул по стене и пополз на потолок, затканный по углам паутиной.

«Надо веником обмести», – словно стукнулась лбом о действительность женщина.

– Мам, я посуду помыла, – как лисица, вытянула шею Ульяна.

– Умница… А уроки сделала?

– Не совсем.

Девочка заступила матери дорогу, но тотчас отпрянула.

– Я не успела… Понимаешь, приходила Саша… мы играли…

– Уль, я всё понимаю, – устало примостилась на диван мать, – только вот в диктанте у тебя девять ошибок.

– Девять?

– Не больше и не меньше.

– Я не такая, как все… я дура.

– Ну что ты выдумала?

– Нет, не выдумала, и Саша права.

– Вот при чём здесь Саша?

– При том… Я дура, она верно заметила…

– Так, что значит «верно заметила»?

– А то и значит… Саша мне это говорила…

– И часто?

– Когда раз в день, когда два, а когда и больше…

– Сколько же это продолжается? – мать вонзилась в Ульяну взглядом.

– Не знаю… Кажется, как я вышла с больничного…

– И ты молчала, Уль… Ты три недели молчала…

– Ну, ну… – девочка залепетала и покраснела, как воровка, пойманная в супермаркете.

– Нет, я не постигаю… Тебя три недели достаёт Саша Мямлева, а ты спокойно это сносишь…

– Ну, мне было неприятно…

– А что ж ты сразу ей не сказала?

– Завтра скажу.

– Ульян, ты её боишься?

– Да не боюсь.

– А кто-нибудь ещё в классе тебя обзывает?

– Ну, нет.

– ?..

– Правда, никто не обзывает.

– А могут начать…

– Я Сашке не дам больше телефон поиграть. Представляешь, она сама его выхватывает…

– Твой телефон?

– Ну да.

– Значит так, завтра же иду к твоей учительнице…

Елена Сергеевна вскочила, точно ею выстрелили из лука. Увидела в зеркале свои широко раскрытые с покрасневшими веками глаза. Вдруг мысль заблестела перед ней.

– Уль, а ты помнишь разговор про Василису Варваровскую? Я тебе ещё замечание тогда сделала…

– Василису?

– Да, твою одноклассницу.

– Ага, помню.

– Ты ведь называла её «странной, не от мира сего».

– ?..

– Это тебе Саша в голову вбила… И вы обе смеялись над Василисой…

– Мам, я извинюсь перед ней.

– Знаешь, дочь, надо своей головой думать… Ты тогда обидела девочку, которая много пропустила из-за болезни, съехала в учёбе… А теперь ты сама сделалась жертвочкой… Напроворила!

– Я буду сама думать, мам…

– Запомни, эта Саша твоя – желчная и печёночная девчонка!

– Печёночная? – надорванным голоском переспросила дочь.

– Да ещё и глупая, как палец… А ты её усахариваешь.

– Мамочка…

– Уль, ты пойми, настоящая подруга так не поступает.

– Мамочка, я ей всё скажу.

– Вот и скажи.

…Когда Ульяна, наплакавшись, заснула, Елена Сергеевна ощутила ноющее сиротство. Душа была разможжена. Выскочило-вспомнилось: «Что есть ад? Рассуждаю так: “Страдание о том, что нельзя уже более любить”. И дальше: “Кто любит людей, тот и радость их любит…”»

Молчаливая улыбка появилась на лице женщины.

«А всё-таки я штучка: и перед Ульянкой не исчезла, и нужные слова подобрала…»

В эту минуту женщина благодушествовала.

Елена Сергеевна долго ещё беседовала сама с собою, прежде чем легла в постель. Вот только не вспомнила, что и сама-то была сегодня желчной и печёночной. Да, ведь именно сегодня она уволила воспитателя Марину Дибич… Эта «молоденькая дурочка» Дибич собралась замуж за сторожа Лёню – красавца и гуляку, очень похожего на бывшего мужа заведующей. Как раз этого Елена Сергеевна и не могла стерпеть.

Головёшкин подставил лицо хлопьям сырого усталого снега, но так и не отживел. Начинался нехороший тусклый вечер. Небо потухало за глухими тучами. Злились собаки. И Алексей Александрович злился: «Говорят, покуда векует на свете душа, потуда она и бедует… Пусть бы не вековала… Лучшее время и вправду то, которое быстро уходит… и дни не успевают оставлять своей беды…»

– Влад, Владушка, – голос мужчины прыгал, – как же так?

Он захлестнулся собственными словами. Тени прохожих кланялись, но он, кажется, не замечал их приветствий. Шёл, плакал. И жар наливал его тело.

Доносился жидкий звон далёкого колокола.

Головёшкин вернулся домой раньше жены.

В окно ударили фары – заходили по стенам чудовища. Алексей Александрович зажёг электричество и разогнал их. Потом снял пиджак, рубашку и галстук, натянул свитер и вдруг ощутил голод. Загремел посудой и к возвращению Татьяны Алексеевны из церкви поужинал.