Альманах - Крещатик № 92 (2021)

Нафтали пил с ним на равных. Закусывали бутербродами с толсто нарезанной вареной колбасой, солеными огурцами, жирными черными лопнувшими маслинами и газировкой. «Пир богов, – утверждал Толик. – Так, я слушаю тебя, не скупись на слова».

Устоять перед ним было невозможно, да Нафтали и сам хотел говорить, с этим человеком можно было разговаривать. Не с каждым можно беседовать по душам, а с Толей было можно.

– Мой отец всю войну с немцами прошел, он был фронтовой хирург, в звании майора. 28 лет, родился где-то в Белоруссии, в местечке. Закончил в Ленинграде медицинский институт. В Берлине неожиданно для себя, так он мне говорил, взял и ушел в американскую зону. Он не знал, почему это сделал, не мог внятно объяснить и до сих пор не может. Во всяком случае, не мне. В Союзе у него никого не было, он был круглый сирота. Он выяснял еще во время войны, никого не осталось. Его имя было Владимир, так зовут там многих. Ну, и в Штатах он продолжил работать, он трудоголик, написал несколько научных работ, сделал имя. Назвал себя Джефом, так был записан, но свое первое имя помнил, некуда от него деваться. Женился на своей медсестре, это моя мама. Я средний сын, есть еще двое детей. В 62-м мы приехали сюда жить, вот и все. Отец сумел меня научить говорить по-русски, единственного в семье. Мы с ним иногда сидим, разговариваем, никто ничего не понимает, а мы выпиваем и закусываем вареной картошкой, зеленым луком и селедкой, я покупаю ее в Тель-Авиве, на Левинского или здесь, в Меа Шеарим, есть пара мест, отец говорит, что ничуть не хуже, чем в гастрономе на углу Лиговки и Невского, в Ленинграде в 37-м. Такие дела, – так много подряд Нафтали по-русски никогда не говорил. Но сейчас у него после выпивки, а уже вышли на вторую бутылку с зеленым оленем, развязался язык, как говорится.

– М-да, не перестаю удивляться. А ты, значит, Толя, учишься в университете и служишь в армии? Историк? – продолжал спрашивать Толик, не переставая наливать и наливать, мощная рука его не дрожала. На столе была еще плетенка с ядовито-зелеными яблоками, кислыми даже на взгляд, несколько помидоров и кусок батона фабрики Бермана, который хозяин урезал до горбушки, все съели джентльмены. Толя нарезал яблоки на четвертинки своим ножом с наборной ручкой. «Бухарский нож, лучшая сталь в мире, восемь слоев, сам Хикматжон из Самарканда делал, бесценный». Нафтали посмотрел на нож сверху и сбоку, в руки не брал, но оценил и так, «стоящий». Нож пролежал без дела на столе всю их выпивку, нарезать было нечего, Толик о нем, если честно, позабыл.

Но зато у Толи возле шкафчика стоял его желто-коричневый портфель из грубой бычьей кожи на ремнях. О нем Толя помнил все время. «Подарок с Карпат, знаешь, где Карпаты находятся, Толя?». Ответ ему был не нужен. Он пододвинул портфель к себе ногой, недолго и не глядя порывшись внутри него, достал разом две маленькие чистенькие, на 333 грамма каждая, бутылки спирта с белыми наклейками. «Из аптеки, чистейший, израильский, не разбавляем», – провозгласил он. «Конечно, не разбавляем», – согласился Нафтали торжественно. Он держался молодцом, не мог себе позволить сдаться перед этим человеком. Надо было слышать, как Толик произносил слово «израильский» про спирт. Не выпить залпом содержимое этих бутылок было невозможно, конечно.

– Я преподаватель университета, ты не думай, Толя, – вдруг сообщил Толик. – История литературы – мой предмет, десятые-двадцатые годы, я в Москве в школе работал, престижной.

Ему было важно это слово – «престижная», Толику могло показаться, что израильтяне его недостаточно уважают за жизнь, и он менял лексику и речь. Он должен был сказать, что Толик не какая-то там пьянь забулдыжная, странный человек, не знающий языка, а ученый, работник университета. Заметим только, что в середине буднего дня напиваться допьяна трудящимся людям в Иерусалиме, мало пьющем в то время населенном пункте, было очень странно. Очень.

Короче, через какое-то время Нафтали открыл глаза и не сразу понял, где он и что с ним. Он лежал на балконе, на какой-то раскладной кровати с натянутым на пружинках брезентом. Какое-то пикейное одеялко накрывало его по горло. Голова не болела, но кружила таинственные танцы под какую-то вроде бы космическую музыку. Уже смеркалось и было прохладно. На полу возле кровати стояла литровая банка с кипятком, в котором плавали куски лимона и какие-то травы. Нафтали выпил воды, которая освежила его, остановила головокружение и почти вернула к прежней жизни. Он смог встать на ноги и сделать несколько шагов до кухни. За столом сидел Толик и читал книжку в мягком переплете.

– Вот смотри, Нафталий, я тебе прочту сейчас, – сказал Толик. Он был громогласен.

– Ну, и так далее, – сказал Толик. Он читал громко, напористо, как вколачивал слова стихотворения в тех, кто его слушал. Нафтали сидел напротив него, он был неподвижен, голова болела, кружилась, но кажется, слава Богу, уходила от него, как будто ее выдавливали наружу, он боялся сглазить. Толик потянулся к дальней от себя бутылке, которая была пуста, он был очень крепкий человек. На первый взгляд, Толик выглядел как обычно, только лицо казалось чуть более возбужденным, чем прежде. Ко всему, на лице его появился румянец. Но это и все.

Он извлек из портфеля черно-белую фотографию размером 10 на 15 в деревянной рамке.

– Знаешь кто это, Нафтали?

Нафтали не знал. Где-то он видел этого немолодого мужчину с зачесанными назад светлыми волосами. Но не мог вспомнить. В газете? В папиных сидениях у теленовостей? Наверное, но непонятно. Фотографии не всегда точны, это известно, что-то остается за кадром, очень многое.

– Это академик Сахаров, великий человек, – произнес Толик значительным голосом. – Я с ним хорошо знаком.

Он подвинул по столу полную неразбавленного и не закрашенного ничем посторонним чистого спирта рюмку Нафталию: «Давай, Толя, за здоровье и благополучие Андрея Дмитриевича, залпом». Он выпил, заел кусочком хлеба, ломтиком лимона и выдохнул с измененным и привлекательным лицом человека эпохи раннего Возрождения.

Он вопросительно посмотрел на Нафталия, который все еще держал рюмку, не решаясь пригубить ее, это было выше его сил. «Ну, не идет и не идет, через силу не надо, отставь», – примирительно сказал Толик.

В кухню зашла теща Толика, у нее была поступь и вид грозной Парки. В руках она держала граненый стакан. Она аккуратно налила в него воды из-под крана, положила в рот желтого цвета круглую таблетку, запила и проглотила ее. «Ну, вот, молодые люди, стоит, кажется, сделать перерыв, уже начало темнеть, а вы все в строю», – в голосе ее не было сарказма или насмешки. Можно было расслышать осуждение, если напрячься. Толик посмотрел на нее сбоку, опустив лицо к столу, но совершив некоторое усилие над собой, промолчал. Или у него силы все-таки уже кончились, не суть важно. Мир был сохранен, вот это было важно. Теща вышла из кухни обратно в другую жизнь, из которой появилась. Какой она вошла, такой и ушла, с прямой спиной, со своим мнением, со своей гордыней.