Журнал «Если» - «Если», 2005 № 03

Генрих Герлах был чистокровным немцем, рожденным в Германии. Он работал летчиком-испытателем в концерне «Мессершмитт» и испытывал не один самолет. Рассказывал он об этих испытаниях без особой бравады, но сразу чувствовалось — этому парню довелось подергать черта за хвост.

Он испытывал «бесхвостку» инженера Липпиша.

— Дерьмо, а не машина, — вздыхал Генрих. — Управление тяжелое, вместо шасси — полозья под крылом. На ней гробанулись Юрген и Лео, а меня спас бабкин талисман.

И показывал засушенное воробьиное крыло, которое носил под нательной шелковой рубахой. «Она у меня колдунья, — смеясь, говорил Генрих. — Однажды после очередной аварии она Юргена за месяц на ноги поставила. А ведь на него уже наши профессора из Берлинского медицинского центра рукой махнули!»

Герлах принимал участие в испытаниях новых перехватчиков, разработанных фирмой «Хейнкель», пилотировал «юнкерсы», предназначенные для длительных беспосадочных перелетов, но более других ему нравился «люфттойфель» — небольшая и компактная реактивная машина, предназначенная для разведывательно-диверсионных служб Германии.

— Это машина, — в глазах у Герлаха появлялся огонек. — Вы только представьте: скорость, как у винтового «мессершмитта», при необходимости можно планировать с выключенным двигателем, а если приспичит — включай поршневой мотор, смонтированный под фюзеляжем. И при этом на ней можно одновременно перебрасывать до пятнадцати человек с полным снаряжением.

Гейнц ун-Герке был направлен в научно-исследовательский центр Пенемюнде с военно-морского флота. Он был подводником-диверсантом и весь его опыт работы с техникой сводился к управлению торпедой. К зависти Герлаха и ун-Леббеля Гейнц даже участвовал в самых настоящих военных действиях. Во время североамериканской попытки высадиться на Кубе он был в составе сводного германско-итальянско-го отряда подводников, пустившего ко дну американский авианосец и два тяжелых крейсера.

— Командовал нами итальяшка, — рассказывал Гейнц. — Граф де ла Пене. Мужик уже в годах, но, надо сказать, крепкий — все на своем примере показывал. Что сказать, пусть и макаронник, но в душе настоящий эсэсман! Мы тогда на «тройках» были — катамаран из сдвоенных торпед и под ними на подвеске боевая торпеда. Работали в бухте, где американцы стояли. Там мин понатыкано, противолодочные сети — одна на одной. И вот граф этот сам повел нас в атаку. Ночь, штормит, торпеды идут устойчиво, но никто ведь никогда не знает, чем все кончится. И вот экипаж этого графа поймал на винты проволоку. Разумеется, потеряли ход, а прожектора по бухте так и шарят, того и гляди засекут. Так вот, граф принял решение отцепить боевую торпеду и подтащить ее под корабль. А это, камрады, непросто, она весит более трехсот килограммов. Хоть и в воде, а массу ведь никуда не денешь. Сорок минут возились, но дотащили «малышку».

Дальше-то просто, там Магнитки стоят, она к днищу авианосца в момент присосалась.

А утром и рванула. Уже после атаки основной группы. Американцы бдительность потеряли, у них траур — как же, два крейсера без боя потеряли! А тут как раз подарок графа и сработал. Им бы поутру водолазов спустить, днище осмотреть, а американы поленились…

— А сюда-то ты как попал? — поинтересовался Герлах. — Ладно, ун-Леббель без пяти минут летчик. А ты ведь в иной среде обитал!

— Приехали шишки из Берлина, — сказал ун-Герке. — Кто готов выполнить опасное и важное для рейха задание? Ну, разумеется, все шаг вперед, только два или три макаронника замешкались. А затем всех, кто согласие изъявил, на медицинское обследование отправили. Отобрали двух — меня и Эрнста ун-Бломберга, а потом, когда выяснилось, что ун-Бломберг в прошлом году легкую контузию получил на тренировке, я один и остался.

Вечером они смотрели на звезды. Созвездия распластались по небу, сплетаясь в причудливые узоры, звезды мигали, сверкали, переливаясь разными цветами. У горизонта, чуть выше сосен висела яркая звезда — Венера.

— Красиво, — задумчиво протянул ун-Леббель.

— Достижимая цель, — не глядя вверх, коротко отозвался Генрих Герлах.

В один из выходных ун-Леббель отправился к морю в одиночестве.

Он искупался и некоторое время лежал на крупном белом песке среди гранитных валунов, подставляя спину неяркому, но теплому северному солнцу. Мысли текли легко и неспешно, ничего не хотелось делать.

Пляж был маленьким — белесый пятачок, окруженный с одной стороны зеленоватой водой, с другой — высокими корявыми соснами.

Поднявшись с намерением в очередной раз искупаться, ун-Леббель увидел женщину. Тоненькая, светловолосая, она вновь напомнила ему незнакомку из снов. Женщина сидела у воды, вытянув ноги, подставляя маленькие ступни набегающим волнам. В следующее мгновение ун-Леббель ее узнал.

— Барбара? — спросил он, остановившись у женщины за спиной.

Плечи женщины заметно вздрогнули. Медленно она повернула голову и посмотрела на Ганса. Она его не узнала. Трудно было узнать в молодом крепком мужчине вчерашнего долговязого и нескладного юнца.

— Вы меня знаете? — спросила женщина.

— Барбара, — уже уверенно сказал Ганс и присел на корточки рядом. — Барбара-Стефания. Штутгарт, зима пятьдесят третьего. Мальчик, которого привезли сделать мужчиной…

На лице женщины появился слабый румянец. Она вспомнила.

— Постой, — сказала она. — Как тебя звали?

— Так же, как и сейчас, — сказал ун-Леббель. — И тогда, и сейчас меня звали Гансом.

— Ты вырос, — задумчиво сказала Барбара-Стефания.

— А как вас зовут сейчас? — спросил, в свою очередь, Ганс. — По-прежнему Стефанией?

Женщина покачала головой.

— Мы не слишком долго носим свои имена, — вздохнула она. — Теперь меня зовут Мартой.

— Что вы делаете здесь? — нежно глядя в лицо, которое ему снилось ночами, спросил ун-Леббель.

— То же, что и тогда, — женщина грустно усмехнулась. — Это как клеймо — если проставлено, остается на всю жизнь.

В этот же вечер Ганс пришел в «веселый домик», как на острове называли публичный дом. Барбара была свободна.

В ее комнате они вдруг неожиданно вцепились друг в друга, обмениваясь жадными поцелуями и торопливо освобождаясь от одежд.

В этот раз все было по-другому. Совсем по-другому. Их тела сплелись на постели, втискиваясь друг в друга, словно хотели стать одним целым. Их стоны превращались в один общий стон, они дышали рот в рот, не отрывая слепившихся губ. Барбара была его первой женщиной. И, наверное, последней. Он входил в нее нежно и яростно. Глаза Барбары были широко открыты, и она неотрывно смотрела в глаза Гансу. Потом закрыла глаза, прерывисто и сильно обнимая мужчину за шею.