Журнал «Искатель» - Искатель. 2009. Выпуск №04

И в какой-то момент, переполненный счастьем, я вздрогнул и открыл глаза, и тяжесть человеческой сущности, человеческой судьбы — всегда помнить о неизбежности смерти, всегда чувствовать свое гниение в одиночестве, — надавила на мои плечи, согнула их, придав моему телу привычный вид, и я, перекрывая шум дождя, закричал от ужаса, как ребенок, только что появившийся на свет.

Сжавшись в комок, я просидел внутри дуба, пока не кончился дождь, и лишь затем, тяжело ступая по мягкой земле, поскальзываясь на грязи и с трудом удерживая равновесие, я выбрался обратно в город, навсегда подавленный той разницей ощущения жизни, которая теперь никогда не сотрется из моей памяти и будет напоминать о себе смутной тоской. Я был похож на только что уколовшегося в первый раз, но уже будущего наркомана, который, познав сладость наркотического опьянения, обреченно понимает, что вся его жизнь, от этого момента до самой смерти, навеки будет принадлежать новым ощущениям.

И в этом состоянии я вернулся к своим книгам, к своим пыльным будням, а то, что осталось позади, далеко за спиною, в наполненном жизненными силами лесу, стало ощущаться мною как призрачный праздник, на котором мне удалось невероятным образом поприсутствовать.

И как мне было забыть обо всем этом? Как оттолкнуть от себя?

Ворочаясь в душной постели, вопреки утомительной и в то же время освежающей прогулке, я все никакие мог уснуть, размышляя: что за новый опыт приобрел? Что за океан увидел я, в котором сходятся все лучи жизни и из него же исходят обратно во тьму, побеждая страх смерти?

И в таком разгоряченном виде я дождался рассвета, так и не сомкнув глаз, бредя под утро единственной мыслью — вернуться к гибнущему дереву и еще раз побыть им.

Я поднялся и в утреннем полумраке взглянул на полку с книгами, бывшими еще вчера моим единственным выходом отсюда, из этого замкнутого пространства никчемного существования. Улыбка превосходства бесцеремонно коснулась моих губ, словно садящаяся на некрасивый цветок изумительная бабочка. Что вы мне теперь? — спросил я молча. Разве только память — тут же отыскался ответ.

И я заспешил к лесу, как другие спешат на свидание, или в кассу на работе, или, может, к врачу, когда им совсем плохо. Возможно, врач — это самое правильное, что может приходить в мозг при мысли о деревьях, но и свидание не лишено своего места в этих размышлениях. Я спешил на свидание со своим врачевателем, умирающим, но относящимся к смерти так, как умеют лишь единицы среди нас, людей, да и то лишь укутывая разум в защитный туман иллюзии. Но умирающий дуб отвергал любую иллюзию, смотря на смерть открыто и спокойно, как солнце смотрит каждый день на землю, чуть свысока, но не заносчиво. И ведь я знал это, знал, как знает сам дуб, не с чужих слов, а из прожитого кусочка бытия.

Мне пришлось пробродить несколько часов, всматриваясь в прорехи чащобы, щуря глаза и благодарно вдыхая воздух, прежде чем я вышел к моему дереву, которым я уже был и которое, возможно, уже было мною, и оно зашевелило сохнущими ветками, по-своему приветствуя меня.

Я медленно обходил его, похлопывая ладонью по шероховатой коре, я смотрел на морщины моего дерева. Мое дерево было старым, очень старым. Может быть, и города еще не было, когда первый его росток пробился сквозь подгнившую оболочку желудя, и вот теперь гниение вернулось к нему, как возвращаются в тот огромный, Вселенский океан все реки.

Я снова влез в дупло и устроился там. Человеческие ощущения стали затихать во мне, как затихает пламя костра, когда ему уже нечего пожирать, и, затихнув, они освободили место для нового, того, что я уже однажды познал как мир дерева. Он стал наполнять меня осторожно, по одной маленькой капле за раз, словно боясь, что мое тело не сможет выдержать всей его полноты, так тесно связанной и пересекающейся в каждой своей точке с безмерной полнотой Вселенского океана. Мир дерева, или, как я узнал секундами позже, мир деревьев, не имел даже зерен насилия, потому никогда бы не стал наполнять меня без моего желания и согласия, и я, находясь на кромке двух сущностей — человеческой и древесной, — отчетливо ощущал его пугливую доброту и понимал, что стоит человеческому во мне лишь заявить протест, как он тут же отступит и извинительно зашелестит миллионами листьев. Но в тот миг, когда человеческое наконец-то полностью растворилось и я перестал его различать в себе, я взглянул на все вокруг уже другим, не знаемым до этого мною взглядом.

Я полностью стал деревом. Но я не был одним деревом. Я не был умирающим дубом, с почти выгнившей сердцевиной, а одновременно всеми деревьями, сплотившимися вокруг гибнущего собрата, окружившими его бесконечной заботой и любовью. И если бы у меня были глаза, как у человека, я, наверное, заплакал бы самой очищающей субстанцией во Вселенной — слезами умиления.

И я принялся внимать тому, чем я был, стараясь проникнуть в самую глубину ощущений, достигнуть своих корней, а вместе с ними и начала начал своей сущности.

И то, что я был не один в каждой точке своих ощущений и мыслей, привело меня к покою, которого я ни разу не знал, будучи человеком. Ведь тогда я чувствовал свое одиночество всегда, я знал, что всю жизнь проживу один, и один умру, и никто не сумеет разделить со мной моей бездны…

Так шли дни, я уже не замечал смены их, а лишь по накапливающемуся внутри счастью, по капле входящему в меня с каждым восходом солнца, знал, что они идут. Я был деревом, но и человеческое где-то глубоко шевелилось во мне, как маленький листок, позволяя мне сравнивать и анализировать.

Общность существования с другими, со всем, с каждой каплей океана, наполняли меня не только покоем, но и знанием, поток которого неостановимо тек сквозь меня, словно нейтринные ручьи сквозь Вселенную. И были в этом потоке частицы человеческих, приобретенных в борьбе ответов на вопросы бытия, и я стал пытаться ухватить, как связаны они с общими потоками и велика ли их ценность в текущем и вращающемся мировом океане.

Так шли дни, но я уже не считал их, я лишь видел слагающуюся из них вечность, из которой можно было вбирать по одному вдоху за раз и, лишь отдав выдохом, вдыхать следующую частицу ее. И тогда ошеломила меня способность людей накапливать эти вдохи и выдохи вечности и складывать из них нечто огромное, то, что не способна сложить больше ни одна вселенская сущность…

И вместе с ошеломлением осознал я причастность нас, деревьев, и всей Вселенной к этому процессу, осознал жажду огромного океана, где каждая капля есть звено сцепленной в круг цепочки. Цепочки, благодаря которой рождающий становится рожденным, чтобы вновь родить себя и, пройдя еще раз круг, вдохнуть жизнь немного глубже, чем в предыдущий раз.