Журнал «Вокруг Света» - Вокруг Света 1996 №06

Честное слово, казалось, что беседуешь где-нибудь на московском бульваре с интеллигентами, только что вышедшими из театра. Их речь, правильная, литературная, разительно отличалась от того, что я привык слышать в сельской (да и не только в сельской) местности; чувствуется, что люди по вечерам не глазеют в ящик, а книги читают. И никаких особых сибирских выражений я от них не услышал. Возможно, такова специфика Луговой — в Бурном, говорят, пришельца встречают приветствием вроде: «Однако чо, паря, в мире делатся? Кака-ни-кака новость есть?», а перед тем, как испить браги, приговаривают: «По единой мере не возбранно» (курящих староверов действительно не видел, но мирскую водку они просто заменяют брагой собственного производства).

За очередным изгибом русла, на высоком правом берегу, показались дома Луговой. Лодка пропахала дном отмель, проворный Женька выскочил на пляж, подтянул моторку за нос. По земляной лестнице мы поднялись на своеобразную деревенскую набережную, отгороженную забором от бровки обрыва. Первое, что я увидел в Луговой, — детей, которые играли между крепких, на века рубленных из сосны и лиственницы изб то ли в прятки, то ли в салочки, но уж явно не в черепашек-мутантов. Детей в старообрядческих семьях много, бывает и по десять человек. Уже лет с семи начинается их трудовая жизнь — сначала помогают на покосе, в огороде, а потом и выходят со взрослыми на рыбалку. Школы у староверов свои. Но в Луговой только начальная. Продолжать образование приходится в миру, сейчас староверы отпускают детей даже в городские вузы. Утверждают, что все возвращаются. Учительница в Луговой школе — Зинаида Зорина, внучка Павла Никитича Мартюшева, деревенского патриарха 1917 года рождения.

Павел Никитич, седобородый, в красной косоворотке, встретил нас, сидя на кровати под смотревшимся совершенно экзотически (рядом с русской печкой, иконами и толстой библией в потемневшем переплете) ковром с томными сеньоритами и сеньорами при гитарах и сомбреро. «Это ему из Уругвая привезли», — шепнул Гудовщиков. Я сомневался в терминах — называть ли староверов староверами или, может быть, «истинно православными»? Так и спросил. «Можно старовером звать, я и сам так себя назвать могу, — ответил Мартюшев. — Вот если бы перестали меня так называть, я бы призадумался».

Луговские староверы, как и старообрядцы по всему Енисею, — часовенного согласия. Часовенное согласие основано еще в начале XVIII века; отличие его от других согласий Павел Никитич объяснять не стал (« Да у всех у нас тут вера одна»), но, стоило Женьке упомянуть тополевское согласие, грохнул крепким кулаком по столу: «Это ересь! Ересь!» Глаза под очками грозно блеснули; на миг я увидел в нем ревнителя старой веры, одного из тех, кто сжигал себя в скитах на болотах, чтобы не попасть в руки «никониан». Но о расколе он повествовал довольно спокойно: о том, что патриарх Никон и протопоп Аввакум были родом из одной деревни и даже дружили в детстве, а потом Никон спелся с царем Алексеем...» Чего придумал, писать: И-и-сус! Сказано в библии: Исус, нет там никакого второго «и»!»

Всякие помпезные формальности, играющие столь важную роль в официальном православии, у старообрядцев на Бирюсе, Чуне и в Тасеево сведены к минимуму. Они — беспоповцы, нет у них ни храмов, ни священнослужителей. Молятся просто в избе, обряды там же проводят. Крестить младенца может и сам отец; имена, кстати, у луговчан вполне обычные, за исключением, наверное, Макара и Лазаря. «А может старовер зайти в церковь?» «Отчего же, может. Только молиться не будет. Кому там молиться?» Колхозов в старообрядческих поселениях никогда не было, живут общиной. «Как же так, — спрашиваю, — а кто же у вас руководит?» «Кто может, тот и руководит», — ответил дед Мартюшев, как настоящий народный анархист.

Но в жизни общины сохраняются ограничения, возникшие в те давние времена, когда старообрядцы скрылись в лесах от внезапно ставшего «антихристовым» внешнего мира. Жениться можно только на «своих», поэтому, кажется, все староверские роды по Енисею и притокам уже породнились. В последнее время парни, говорят, осмелели и берут жен «со стороны», но для девушек такой вариант по-прежнему исключен. Общение с «никонианами», которого в прежние годы всячески старались избегать, сейчас происходит повседневно, но и сегодня гостю из мира подадут особую посуду, из которой после ни один старовер есть не будет.

— А давно вы здесь живете? Давно существует деревня?

И Павел Никитич Мартюшев поведал нам историю своей жизни.

Автобиография Павла Никитича Мартюшева, ровесника Октября.

В этой деревне я первый кол забил. А почему мы здесь поселились, расскажу, если интересно. Родился я на Дальнем Востоке, под Спасском. Мал был еще, когда отца моего расстреляли, и с ним семерых. За что? Да кулаки или как там... Нашли за что. Потом ушли мы в Маньчжурию, много народу тогда уходило. Жили там под городом Мугодзяном нашим, русским поселением. С японцами никаких споров не было. Японцы и оружие нам разрешали носить, даже нарезное. Пришла в 45-м Красная армия. Опять бы уходить, да разве уйдешь? Сначала ничего... а потом попросил нас один командир лошадей перегнать; мы пригнали, загнали во двор, куда нужно было, смотрим — а они за нами ворота закрывают и кругом уже с автоматами стоят. Дали мне десять лет по статье 58. 8 лет просидел на Чукотке, где кобальтовый рудник, из них три года в самой шахте. Ну а в марте 53-го, как Сталин умер, меня вроде освобождают. А когда домой, спрашиваю, гражданин начальник? Никогда, говорит, здесь жить будешь. А у нас в поселке был немец, самогонщик. Все к нему ходили — и мы, и начальство. Вот он и устроил мне встречу с комендантом. Выпили вместе, а уж тогда комендант и объяснил: у тебя, говорит, жена в Маньчжурии осталась. Вот если бы она в СССР переехала — мы тебя в первый самолет и к жене, в любую точку Союза. Хорошо. Написал письмо — письма уже доходили — и хозяйка моя сделала все как нужно. Ей предложили на выбор: Алтайский край или Красноярский. Приходит подтверждение от Канского КГБ — гражданка такая-то прибыла, и в самом деле меня сажают в самолет.

А сюда прибыли в апреле 56-го. Я и еще несколько мужиков с семьями, контракт с леспромхозом заключили. Ну, те не выдержали, скоро сбежали — летом от мошки было не продохнуть, место ведь неутоптанное. А нам и уезжать некуда. Работали. Потом к нам другие люди переселились, староверы с Енисея. А я тогда еще поднадзорным числился, два раза в месяц ходил через тайгу 80 километров в Тасеево отмечаться, зимой на лыжах, летом так, дорог тогда здесь совсем не было. И вот как-то раз — четыре дня, как я вернулся, — приходит с оказией повестка: явиться снова! Я уж слышал о таком, подержат на свободе, и в лагерь по новой. Но жена мне говорит: времена уже не те. Пошел. Добрался, прихожу к коменданту; обычно-то я у двери садился, а тут, смотрю, берет он стул и ставит прямо перед своим столом: садись, пожалуйста, Пал Никитич. И читает мне бумагу... короче, полная реабилитация. Можно, говорит, больше не приходить. Ну вот. С тех пор жили здесь спокойно, никто нас не трогал. В тайге промышляли, в реке рыба всегда есть... Да только отказала нам тайга.