Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1992 год

И все же — уютные каюты, спокойный солнечный океан за бортом, косатки… в конце концов смягчили души тех, кто находился в конфликте с артистами, они сошлись между собой на том, что артисты будут их развлекать по пути в Америку. И развлекали. Только не всей труппой, а один Богдан Вивчаривский, обаятельный, легкий в общении, как друг народа, баритон. В те ночи, когда его сильный голос сотрясал переборку чьей-нибудь каюты, главный режиссер театра Владимир Подгородинский мог спать спокойно.

На седьмые сутки мы пришли в Ситку. Встали на рейде, и Роуз Арвид-сон, представитель оргкомитета с американской стороны — она шла с нами на «Ширшове»,— связалась с берегом, узнала, что встреча с Русской Америкой перенесена севернее, в Кордову, и что лучшие люди Ситки собираются нанести нам визит вежливости и тем самым выразить сожаление по поводу нашего опоздания.

Мы, сбившись на палубе в толпу, вырывая друг у друга бинокли, разглядывали улицы и строения аккуратного городка с русской часовенкой среди сопок. Пришли гости. Их провели в кают-компанию к накрытым столам. А мы, журналисты, и кое-кто сомнительной важности остались на палубе. Артисты уже репетировали внизу. Один Женя Шлей был допущен на прием. Щелкая затворами фотоаппаратов, обвешанный пушками объективов, он создавал коммерсантам имидж перед американцами...

На этот раз Русскую Америку открывала Рок-опера историей любви графа Резанова и доньи Консепсьон.

Вояж Резанова с государственной миссией к берегам Калифорнии, переложенный на язык театра и музыки, оказался непростым даже для своих. А тем более для аляскинцев, в большинстве своем не знавших у себя здесь профессиональной оперной труппы.

В столовой команды разыгрывались сцены явления Казанской Божьей матери, глаза которой преследовали мятущегося Резанова. Он рвется открывать новые земли, мечтает о доске, на которой можно было написать письмена — золотые лики людей... Просит указать ему путь, бродит в темноте. И вот эти вишневые глаза, преследующие его, он встречает в Калифорнии у Кончиты. Кажется, он достигает вершины поиска, но — при столкновении с реальностью все это трагически обрывается. Снова появляется Казанская Божья матерь, успокоительница. И тут звучит аллилуйя любви...

Американцы, довольные и возбужденные ритмами рока, но еще более запутавшиеся в своем вечном желании разобраться в загадках русской души, покидали судно. И вот тогда-то у трапа Женя Шлей подвел к нашей группе женщину в очках, учительницу Мейдж Стрейджер.

Лишнее яблоко

Можно было бы подумать, что Мейдж проделала путь из Ситки в Сиэтл через все канадское небо только для того, чтобы вернуть нам невостребованное внимание. Но выяснилось, что она приехала к сыну-студенту, а о нашем приходе в Сиэтл узнала из того же источника, что и остальные. А когда подъехала машина с полицейскими, все стало на свои места. Правда, мы еще не знали, что в это утро в программах телекомпаний главным сообщением дня был беглец с нашего судна.

О лишнем человеке на судне мы узнали во время перехода из Сьюарда в Сиэтл. По судну ходили разные версии о том, как его поймали. Но одна более всего укладывалась в рамки нашего мышления. А именно. Со дня выхода на всем нашем пути буфетчицы замечали нехватку одного второго блюда во время обеда и ужина. Кажется, этому никто не придавал значения. И вот после Сьюарда нам во время обеда дали на десерт по яблоку — и вдруг два яблока оказались лишними. И два вторых тоже. Не знаю, как поймали беглеца — нашли его в нижней каюте спящего (среди моряков уже ходили разговоры о незнакомом человеке, которого по ночам встречали пассажиры), но случилось это по вине девушки, которую укачало, и она забыла о своем подопечном. А когда у нее спросили, почему она укрывала его, ответила, что была в него влюблена.

Беглеца, дважды незаконно перешедшего границу — советскую и американскую, — пока шли к Сиэтлу, кормили, поили и только на подходе к берегу заперли. Но заперли в лаборатории с полным комплектом инструментов. Ближе к утру наш беглец без труда снял дверь с петель, вышел на корму, осмотрелся и, увидев недалеко рыбацкие суда, помахал им, снял с борта спасательный круг и бросился в залив. Рыбаки его подобрали и передали береговой охране.

Беглецом оказался кооператор из Владивостока. Пока мы добирались до причала Сиэтла, швартовались, он уже, умытый, переодетый, сидел перед телекамерой и давал интервью на весь штат.

Мейдж

Обговорив условия встречи с Мейдж, мы ринулись в город. И он быстро рассеял, разъединил нас.

В эти первые часы в Сиэтле я не раз принимал манекенов за живых людей, а живых за манекенов. Думал — в углу выставлен манекен, и вдруг навстречу мне двинулась девушка, заговорила, стала предлагать свою помощь. Или — в кресле, прямо в глубине, сидит дама, готовая встать и подойти к тебе, и ты, уходя, благодаришь ее за то, что не смутила тебя предложениями и выбором, — а она молчит. Скосишь глаза — манекен.

В центральных добротных кварталах, где день кажется светлее, чем мог бы быть, а ночь вбирает в себя яркость витрин и уличных фонарей, начинается настоящее крушение. Запутавшись в чувствах, ты вдруг постигаешь: в каком-то смысле тебя прежнего не стало, и, чтобы хоть как-то сохранить себя, надо оглянуться, отмежеваться и помнить другую, привычную тебе реальность и твердить себе неустанно — все это не имеет к тебе никакого отношения...

Не берусь говорить за других, но я ступил в Сиэтл робко. Эта робость не покидала меня и тогда, когда выяснилось, что здесь трудно затеряться, если даже захочешь: куда бы ты ни свернул, выйдешь на одну из улиц, ведущих сверху вниз в уютную бухту, где стоит твое судно. Я быстро привык к небоскребам, забывал об их существовании, пока снова не поднимал голову. И напряженность многорядных автомагистралей, будто проутюженных глетчерами, уже не казалась смертельной... Но все-таки я не мог избавиться от робости.

Была ли эта робость перед Большой Америкой? Нет. Такое со мной случалось множество раз — и в странах Европы, и у себя дома. Но в Сиэтле я впервые задумался о том, что каждый кусок земли по-разному принимает человека. Будь это на континенте или на небольших островах. Не всюду я ходил с одинаковой уверенностью. Не принимал меня, например, я считаю, Кольский полуостров, на котором бывал не однажды. А вот на эстонских островах или во Владивостоке ходилось легко и хорошо. Земля всегда тверда, и потому до поры до времени этому различию не придаешь значения. Хотя с годами я понял и осознал: для меня лично самой твердой оказалась палуба, даже в шторм. Потому что в водном пространстве земных тревог нет. И на льдах Ледовитого океана все ясно. Под твоими ногами километровые толщи воды, а все земное только воспоминание...