Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №03 за 1990 год

К шульговским берегам прибивало все новый люд. Он стекался сюда с полтавской стороны и Слобожанщины, с Правобережья и верховий Днепра — всех привечала и кормила плавневая «густянка» и степная целина. Село росло, ширилось, вбирая в себя хуторки, зимовники, займища. Я не знаю, откуда пришли сюда мои предки — с казацкого Великого Луга или с обжитой, раздираемой большими и малыми магнатами полтавской стороны. Как бы там ни было, в одном уверен: мой далекий предок был вольным человеком, не терпел насилия и унижений. Однажды позвала его степная дорога и привела на эти вольные земли, которых так и не коснулось крепостное право...

От Могилы шульговская дорога вьется между плетнями по тенистой улочке Фермовской, которую по-старому называют Жуковкой. Тут в белой хате под тростниковой крышей живет бабушкина сестра Татьяна Евсеевна Перетятько, или попросту баба Тетяна. Осторожно отодвигаю ворота: приподняв, волочу по земле, петель на воротах нет — к плетню они прикручены проволокой, привязаны лозинами, ремешками, веревочками. За воротами по широкому двору ровно и чисто стелется спорыш.

Баба Тетяна выныривает... не успеваю уловить, откуда она так внезапно появляется — то ли из-за хаты, то ли из-за повети, но вот уже, переваливаясь и одергивая сзади косынку, шорхает по траве тапочками мне навстречу. Вылинявший фартук мотается туда-сюда, вокруг шеи подпрыгивают новенькие стеклянные бусы, на груди болтается большой блестящий крест. На круглом припухлом лице и испуг, и радость, и удивление.

— Вовка, ты? Тю-ю, не впизнала, ей-бо, не впизнала.

После расспросов о здоровье городских родичей и традиционного вздоха: «Старость, куда ж поденешься, нехай господь милуе и заступав», начинаю доставать из рюкзака гостинцы. Баба Тетяна испуганно хлопает себя по бедрам:

— QU, матинко, та мне ж ничего не надо! Та куда ж столько! Я ж сама, поклюю раненько, як курча, и до вечера... Отдохни пока с дороги, а я с кочанами управлюсь.

Баба Тетяна падает на низенькую скамеечку рядом с деревянным корытом, высыпает из мешка на траву прошлогодние початки и азартно начинает драть зерно, используя для этого старый напильник без рукоятки. Я нахожусь в том дорожном равновесии, когда все, что вокруг, входит в меня и сразу, без усилий находит свое место — ложится ровно и покойно в будущую память. Старательно, без подтеков и разводов, побеленная хата. На торец навалены связанные сухие кукурузные стебли — для тепла. Дверь распахнута, поперек косяка, примерно на уровне пояса, вставлена палка — это означает, что хозяйки нет в доме, но она здесь, поблизости. От порога тропка полумесяцем огибает раскидистую яблоню, рядом с которой стоит глиняная печь — в ней обычно готовится варево цыплятам и сушатся сливы на зиму. Дальше, слева от тропинки, которая прямо бежит по зеленому двору,— обнесенная плетнем поветь и хатка для птицы, справа — клуня. Все постройки глиняные, покрыты тростником — лет им по семьдесят, не меньше.

Переступая через тыквенные плети с огромными, как блюда, листьями, бездельно кружу по двору. Подбираю яблоко и возвращаюсь к бабе Тетяне, которая продолжает обрабатывать початки — корыто уже наполовину заполнено желто-белым зерном. Ложусь спиной на теплый спорыш, пряча голову в тень от возка. «Др-тр, др-тр»,— раздается над самым ухом. Я смотрю на белую хату, застывшую посреди августовского зелено-желтого кипенья, и рассказы о прошлой жизни, слышанные от деда и бабушки, от их шульговских земляков, которые тоже живут в городе и время от времени проведывают стариков,— всплывают в памяти. Баба Тетяна уточняет подробности, по-своему окрашивает некоторые события.

...Круг за кругом бегут года — один век минул, другой потек, но вот и его спираль закончилась, начало считать круги новое столетие. К тому времени, когда родился дед, а случилось это в первый день двадцатого века, Шульговка уже была богатым волостным селом. С православной церковью, школой, ярмарками. Жило в нем 3700 человек. Ныне население его дотягивает лишь до 1500... И большая часть пенсионеры. Ни о какой церкви (от нее и основания не осталось), ни о каких ярмарках, конечно, и речи нет. Школа расположена в здании, построенном в начале века, вывеска «Дом культуры» прикреплена над дверью строения, в котором когда-то находилась то ли конюшня, то ли амбар.

Когда же и как это случилось? Что произошло с Шульговкой? В середине двадцатых годов дед еще жил в селе. Обзаведясь семьей, собирался даже строить хату и расширять хозяйство. Но набирала темпы коллективизация. Под нажимом властей дед вынужден был отдать скот и зерно в общее пользование. И жить на земле, на которой он перестал быть хозяином, уже не смог. Бросил недостроенный дом и подался в город. Кто был смышленее, расторопнее, кое-что успел повидать на белом свете, бежал без оглядки от родных камышовых хат. Село поредело. Тому, кто остался в родительских хатах, жилось все труднее и унылее. Старое, устойчивое и проверенное опытом предков, рушилось на глазах, а новое давило непомерными тяготами, даже лучшее, что было в нем, не радовало, часто оборачивалось для обессиленного шульговца обузой, лишь мешало хоть что-то (что-то насущное!) удержать из старого.

У бабы Тетяны в хате над столом, чтобы не сыпалась побелка, прикноплен плакат, на котором изображены четверо скуластых широкогрудых парней. Ниже крупными красными буквами выведено: «Бригада — рачительный хозяин». Еще ниже — столбики мелкого текста, который наполовину прикрыт крынками — «тыквами», стопками мисок, завернутыми в тонкие платки буханками хлеба. Баба Тетяна ни сном ни духом не ведает о том, что напечатано на плотной мелованной бумаге. «Не доберу, шо воно там и до чого»,— машет она рукой, будто отгоняет назойливую муху. Все объясняется просто: баба Тетяна не умеет ни читать, ни писать. Когда-то она одну зиму отходила в школу, могла с грехом пополам складывать из букв слова, но потом за ненадобностью стала забывать грамоту — к старости азбучные истины совсем стерлись из памяти.

— Шо ж ты хотел — робылы тоди як скаженые. А як налогами почалы давыты, так хоч у петлю залазь. Шоб заплатыть той налог, я садыла тютюн. У город по 800 стаканов носыла на продаж. Так уже тяжко було, шо аж мясо од маслакив одставало. У деда спытай, яка я до них прыходыла после базарю — падала, як тая пидбыта гуска.

Баба Тетяна отдыхает — сидит прямо, положив на фартук руки. Держит она их ладонями вверх, будто остужает. Твердые, в черных порезах и царапинах пальцы не распрямить до конца, сжать в кулак их, пожалуй, уже тоже не удастся. Я видел дивные узоры, вышитые этими руками на рушниках и сорочках. Давным-давно это было, будто бы даже в другом селе, на окраине другой степи — десятки лет хранятся домотканые полотняные изделия на дне сундука. Всю жизнь баба Тетяна проработала на ферме. Знала одну дорогу: стежка по спорышу, песчанка под акациями, тропка по краю толоки и... низкий черный вход в холодное помещение, где блестели глаза голодных коров. Забот у нее и в хате, и на дворе, и в огороде — «хоч криком кричи, а до смерти не переробыш».