Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №05 за 2007 год

«Не все империи одинаковы…»

Что представляла собой во времена Ливингстона Британская империя, не только крупнейшая за всю мировую историю, но и весьма несхожая с империями в привычном значении слова? Что укрепляло ее мощь к середине XIX века, когда имперская власть простерлась на четверть суши и четверть населения Земли? Канада , Австралия , Бирма , Цейлон , Индия, Южная Африка, «пять ключей от мира — Сингапур , мыс Доброй Надежды, Александрия, Гибралтар и Дувр». Все это оказалось окрашено на картах в алый «виндзорский» цвет. На всех параллелях и меридианах звучал в эпоху доктора Давида сочиненный еще за сто лет до того гимн «Правь, Британия, морями». Почему же именно Великобритания , небольшой остров, вышедший на арену державной конкуренции с большим опозданием, когда другие уже «отхватили лучшие куски» («золотую» Южную Америку, Квебек, «пряные» Молуккские острова), превзошел конкурентов в такой степени? Почему именно ее жителям удалось заполучить столько поводов для национальной гордости и шовинизма, на которые все остальные реагировали так болезненно? Здесь, как дружно, хотя и с некоторой вариативностью утверждают британские и иностранные историки, решающую роль сыграла специфика раннего внутрианглийского развития. Гипертрофированные идеи о представительстве во власти, которые еще со времен Великой Хартии Вольностей (XIII век) дали, по сути, каждому подданному Плантагенетов основания чувствовать себя избранным, аристократом — «тем, с кем считаются». Прибавим к этому экономическую идею о самостоятельности каждого человека и каждого хозяйства — от малого до мирового. Еще — идея о внешнем мире, как о неразвитой системе свободных коммуникаций, которые предстоит освоить. Вот конструктивные основания мировой империи британцев. Не случайно слово «континентальный», «иностранный» в английском языке примерно века с XVI стало практически синонимом понятия «отсталый», «нуждающийся в заботе». Из идеи о самости англичанина-хозяина, в свою очередь, выросла идея об англичанине — преобразователе мира, иными словами, появился инструмент экономического успеха империи. Известно, что до самых 1850-х, то есть до пика жизненной активности Ливингстона, королевское правительство как бы не имело никакого отношения к целому ряду колоний. Они основывались торгово-административными компаниями вроде Ост-Индской и Гудзонова залива. Этот метод оказался, можно сказать, ключевым в идеологическом обеспечении «сверхпредприятия». С одной стороны, он обеспечил деловой триумф — Британскую империю ведь до сих пор называют «величайшим в истории агентством по насаждению свободного рынка, власти законов, инвестиционной защиты и относительной гарантии от коррупции» (цитата из модной ныне книги Найала Фергюсона «Империя»). С другой — позволил говорить во всеуслышание о благотворной власти «владычицы морей». Сравните, мол, то, что было раньше на территории колоний (усобицы и неустроенность), с тем, что стало (расцвет частной инициативы, безопасность и порядок). Все это, естественно, миф, но миф убедительный. Верили ли ему сами британцы во времена Ливингстона и как относились они к своей империи — отдельный вопрос. Конечно, они гордились «великим синдикатом» — были приучены к тому еще с XVII века, когда один из англиканских епископов призывал их семь раз в день благодарить Господа за то, что Он не сделал их немцами, французами, голландцами. Конечно, они, как говорит историк, «проявили специальные способности к освоению колоний», потому что рассматривали их не как источник временного обогащения для последующих трат на родине, но как новую родину. Переселенцы как бы забывали о покинутой Англии и, чувствуя себя полноценными эмигрантами, учреждали десятки новых «Англий». Отважно осваивали tabula rasa неизведанных пространств (тут важную роль сыграло и то, что многие из тех 20 миллионов человек, что покинули Великобританию с 1600 до 1950 года, были почти вынуждены ее покинуть: преследуемые пуритане, обнищавшие фермеры после Огораживаний). А те, кто остался дома, научились главному искусству колонизаторов, они воспринимали свою империю как данность. Таким образом, империализм стал для британцев просто философией истории, которая нейтральна и подлежит лишь изучению, но никак не сомнению. Не случайно еще Ливингстон высказывал мысль (а Родс ее осуществил!) об учреждении больших стипендий при Оксфордском или Кембриджском университете для воспитания элиты, «преданной всемирному союзу англоговорящих народов». Во времена, близкие к нашим, эти стипендии получали многие кандидаты в президенты США. Последним — Билл Клинтон.

1857 год. Ливингстон в расцвете своей славы. Фотопортрет был напечатан в нескольких периодических изданиях и красовался на почетном месте во многих домах простых англичан

Друг свободы

«Мы не сторонники войны, но нескончаемая война предпочтительнее нескончаемого рабства. Ни одна нация мира еще не добилась независимости без борьбы. И любая нация достойна свободы и готова пролить за нее кровь. Сочувствуя кафрам, мы присоединяемся к борьбе слабейших против сильнейших. Пускай они дикари, но они тоже заслуживают лучшей участи». В 1852 году подобная риторика, естественно, воспринималась в крупнейшей колониальной империи мира как весьма опасная. То, что скромный доктор, рискуя положением штатного служащего при Миссионерском обществе и почти официального проводника английской культуры, столь явно высказывался против угнетения, свидетельствует о независимости его характера. Бывший рабочий паренек не признавал авторитетов, кроме Высшего, и именно благодаря этому вскоре сам сделался авторитетом для нации.

Борьба с куплей-продажей людей стала фактически вторым главным делом жизни Ливингстона. Чем бы он ни занимался, к какой цели ни стремился, между описаниями фауны, быта туземцев и какими-нибудь отвлеченными размышлениями у него непременно фигурируют «сводки» с этой его «личной войны». То, заброшенный судьбой в места, откуда и выбраться-то нет надежды, он из палатки пишет самому португальскому королю гневные письма. То в послании секретарю Королевского Географического общества Мерчисону от 7 февраля 1860 года (Ливингстон тогда находился в отчаянном положении, его речной пароход на притоке Замбези сломался, и грядущий сухой сезон грозил отрезать экспедицию от океана) делится идеей, достойной курительной столичного клуба: хорошо бы, мол, каким-то образом доставить на озеро Ньяса всего лишь один английский военный катер. Он препятствовал бы жуткому промыслу эффективнее, чем целая эскадра у океанского побережья…