Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1984 год

Ночь я не спал, боялся, что не справлюсь и завалю работу, а рано утром спустился к Маресьеву. Стучу.

— Заходите,— слышу.

Открываю дверь, он сидит на кровати. Смотрит на меня. Я начинаю объяснять, что и как:

— Товарищ Маресьев, того прошу, чтобы пишете — перевожу.

Такой был у меня русский язык.

Он на меня посмотрел внимательно, вздохнул и кивнул. Взял палку с серебряным набалдашником и, сильно прихрамывая, пошел к столу. И я вдруг соображаю, что на улице его никогда с палкой не видел...

Потом он мне дал два листка, написанные крупным почерком. Я сидел над ними полдня.

На текстильной фабрике был прием такой, знаешь, по-венгерски: столы в зале, все за них сели, подняли бокалы, только потом предоставили слово Маресьеву. Он говорил — как тогда говорили, я переводил. Собрались в основном женщины, только мастера — мужчины. Слушали все очень внимательно. Я текст почти наизусть помнил, переводил гладко. Потом пошли вопросы, и они меня по молодости раздражали. Перед ними герой, Настоящий Человек, а они: «Вы женаты?», «Какая у вас квартира?», «Как у вас женщины зарабатывают?» И все такое прочее. Я даже хотел сделать замечание, но смотрю, Маресьев на все охотно отвечает и говорит гораздо свободнее, чем по бумаге.

Когда мы ехали назад, я придвинулся к Маресьеву и говорю:

— Товарищ Маресьев, простите...

Он удивленно:

— За что, Янош? Все ведь отлично было.

— Женщины у нас пока необразованные, всякие глупости спрашивают,— тут я, чувствую, покраснел.— Ну, женаты вы и насчет квартиры...

Он усмехнулся:

— А знаешь, Янош, это ведь самые человеческие вопросы. Мне на них и отвечать легче.

И понял я: он не играл Настоящего Человека, он был такой, какой есть.

...Пламя костров меж тем стало опадать, и гнезда, обложенные кирпичом, оказались полными раскаленных углей. При каждом дуновении ветра над углями взметывались язычки пламени, синие и желтые. У костра ниже по склону, где сидела молодежь, уже наткнули на прут огромный кусок копченого сала, и первый, получивший его, подсунул под капли жира здоровенный ломоть пшеничного хлеба. Оказалось, что это не такое уж простое дело — держа одной рукой гнущийся прут с тяжелым куском сала, так подставить хлеб другой, чтобы он равномерно пропитался жиром. Рядом — зеленая паприка и лук, их клали на хлеб. Получалось вкусно.

— ...и дешево,— засмеялся коммерческий директор.— Мы с такого одного куска вдесятером сыты бывали. Дешево и сердито!

Как и остальные, он с удовольствием употреблял русские обороты. Произносимые с заметным акцентом, они звучали для меня очень приятно, может быть, еще и потому, что были давними, полузабытыми: «Красота, кто понимает!», «Порядок в танковых войсках». Мы и сами вставляли их в речь, когда были школьниками.

У соседнего костра говорили по-венгерски: других иностранных гостей не было. Обе компании веселились параллельно, занятые каждая своими разговорами.

Но когда за старшим костром запели советские песни, за младшим стихли, с любопытством вслушиваясь.

Сколько же наших песен они знали! Мне трудно было подпевать — и не только оттого, что у меня нет ни слуха, ни голоса, просто я не знал слов всех этих песен.

Младшие стали подпевать, когда отцы затянули «Подмосковные вечера», но по-венгерски.

Когда уголья прогорели, их тщательно залили водой, а мы стали разбираться по машинам. Меня взял Буци, тот парень, который занимается подготовкой к фестивалю в Москве.

Говорили по пути о разном: кто поедет в Москву, когда начнутся конкурсы. У Буци во всем была ясность и четкость.

Прощаясь, я спросил:

— Работа-то полегче, чем у отцов, была?

Буци пожал плечами:

— Почему полегче? Просто она другая. А в общем — та же.

Лев Минц, наш спец. корр.

Будапешт — Москва

img_txt jpg="jpg"

img_txt б="" доля="" рисунок="рисунок"

В то лето сорок второго нас часто бросали с одного участка фронта на другой. Нередко случалось так, что мы не успевали даже загнать танк в отрытое укрытие, как раздавалась команда «заводи!», и мы мчались в новый район. Снова — лопаты в руки, снова за дело. То была невероятно тяжелая работа — выбросить вчетвером вручную около пятидесяти кубов грунта.

Помню, на рассвете наша танковая бригада заняла оборону на опушке леса недалеко от деревни Колодезы. Рыть котлован для нашего танка в тот день нам не пришлось.

Меня вскоре вызвали к командиру роты.

— Вот что, Смирнов, придется тебе воевать одному,— сказал старший лейтенант Лепинский, высокий здоровый человек с добродушным лицом.

— Как это? — не понял я.

Не обращая внимания на мое недоумение, ротный развернул на коленях карту.

— Вот смотри, на восток от нас, на северном берегу Жиздры, большой лесной массив. Там, на опушке его, недалеко от реки, дом лесника, от него лесная дорога строго на север, к деревне Алешинке.

Я отыскал на карте маленький прямоугольничек с рогулькой в верхнем углу — условный знак дома лесника.

— Вижу,— сказал я.

— Вот у этого дома надо выбрать удобную позицию, хорошо укрыть танк и стоять.

Помню, я не обрадовался этой новости. В любом деле быть вместе со своими товарищами предпочтительнее. На войне всякое бывает, и уж если что, то на миру, как говорят, и смерть красна. Но приказ надо выполнять независимо от того, нравится ли он тебе.

— Да, чтобы не сбиться, выйди сначала вот на эту дорогу, которая идет от Алешинки прямо к дому лесника,— наставлял меня ротный.

Нет, мы не сбились, я хорошо ориентировался и читал карту. На рассвете тридцатьчетверка остановилась между большими кустами лещины. Холодные мокрые ветки хлестнули по лицу — я стоял в люке башни. В ушах продолжало гудеть. Осмотрелся: вот развилка дорог у самой опушки леса. Впереди метрах в трехстах в низине поднимался густой белый туман. Там и должна протекать река Жиздра. За ней — противник. А вот он, и дом лесника, справа. Это был сложенный из толстых бревен дом, нижние венцы его вросли в землю. Крытая деревянной дранкой крыша поросла серым лишайником. Но в целом дом выглядел добротным и основательным, видно, ставил его хороший хозяин на долгие годы. Дохнуло как-то вдруг мирной жизнью. Немного поодаль от дома — сарай, за ним — аккуратно сложённые распиленные дрова, стожок сена, еще не успевшего побуреть; огород и в нем — несколько разноцветных домиков-ульев.

Туман спадал, и все отчетливей становились очертания прибрежного кустарника. Я сидел на башне и смотрел в бинокль, намечал ориентиры и наносил их на схему, определял до них расстояния. С реки тянуло сыростью, утренний ветерок едва шевелил ветви деревьев, тихо шелестели листья на соседней осине. Предутренняя тишина. Осмотрелся еще раз. Слева от танка, неподалеку, на бруствере окопа, сидел солдат в измятой пилотке, полурасстегнутой шинели. К нему подошел наш стрелок-радист Михаил Гончаренко. Радистом он числился формально, так как радиостанции в нашем танке не было. Большой и немного сутуловатый, в запыленном комбинезоне и шлеме, он казался еще более нескладным, чем был на самом деле. Михаил сходился с людьми легко и непринужденно. Воевал он с первых дней войны и частенько повторял, что под Москвой был командиром танка и что под ним сгорели две шестидесятки (легкий танк Т-60).