Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1970 год

...Место это торжественное, храм Ясукуни. В темной земле, окружающей здание храма, покоятся символические останки тех, чьи бренные кости лежат на дне Тихого океана. Холодно, моросит дождь, и посетители аккуратно складывают свои зонты и оставляют их у входа в храм, над которым обвис намокший лозунг: «Придет день, и вновь мы будем царствовать в Азии!» Около одной из стен сумрачного здания выстроено возвышение, окруженное знаменами с эмблемой восходящего солнца. Рядом на стульях разместилось несколько сот людей: родители, дети, родственники погибших камикадзе. В первом ряду сидят несостоявшиеся летчики-самоубийцы. На возвышение-трибуну поднимаются ораторы, низко кланяются, целуют знамена, кричат «банзай!».

11 февраля 1967 года, впервые после капитуляции, в Японии отмечался праздник Кигэнсэцу — День основания нации. В свое время он был запрещен как милитаристский, способствующий разжиганию фанатического национализма. «Восстановление праздника Кигэнсэцу сравнимо лишь с впечатлением, которое могло бы произвести возобновление чудовищных нацистских парадов в Нюрнберге», — наглядевшись на торжества в Токио, написал американский историк и журналист Дэвид Конде. В свое время для камикадзе считалось высшей честью погибнуть именно 11 февраля. Теперь бывшие смертники принимают самое деятельное участие в праздновании Кигэнсэцу. В этот день они снова видят себя богами.

Почтить же «погибших богов» в храм Ясукуни приходят сейчас и те, кто составляет планы создания новой армии, «соответствующей экономической мощи Японии, которая вышла на второе место в капиталистическом мире по национальному валовому продукту». Они приходят в храм Ясукуни не просто понаблюдать. Именно с их благословения сегодня вновь звучат далеко идущие призывы: «Мы существуем лишь благодаря духам героев Ясукуни, павших на поле брани. Не предадим же героев Ясукуни! Полностью пересмотрим конституцию — крупнейшую раковую опухоль! Защитим родину от революции!»

И все же двадцать пять лет, минувшие со дня разгрома империалистической Японии, не прошли бесследно. Как бы этого ни хотелось наследникам тех, кто в свое время мечтал о японском владычестве в Азии, нынешнее молодое поколение японцев по-иному смотрит на их несбывшиеся планы. Разве не об этом свидетельствует, например, интервью, которое взял итальянский журналист Гуидо Джероза у Кацутоси Такасэ, сына погибшего камикадзе, во время церемонии в храме Ясукуни?

«— Когда погиб твой отец?

— 25 октября 1944 года у берегов Филиппин. Его самолет взорвался, врезавшись в палубу авианосца.

— А когда ты родился?

— Месяц спустя.

— Когда ты узнал о смерти отца?

— Мне сказала об этом моя мать, когда я пошел в школу. Она объяснила мне, что мой отец погиб за то, чтобы наша страна была великой.

— Прежде чем умереть, твой отец написал вам письмо?

— Да, моей матери. Он написал: «Мне очень грустно, что скоро у нас родится сын, а меня уже не будет рядом, чтобы защитить его. Я хочу только, чтобы он любил своего отца, которого ему так никогда и не увидеть».

— Ты его любишь?

— Да. В детстве я даже мечтал стать летчиком, чтобы быть таким же, как он. Но потом передумал: сейчас я работаю телеграфистом на Центральном токийском почтамте.

— Веришь ли ты, что его смерть была полезной для твоей родины?

— Полезной? Так говорят. Хотя для сына полезней, чтобы отец был дома, не правда ли? Я читал много книг о прошедшей войне, но ни одна из них не вернула мне моего отца.

— Значит, ты не думаешь, что война была такой героической, как об этом говорят все эти «дядюшки», которые собрались сегодня здесь, в храме Ясукуни?

— Нет, я категорически против войны. По-моему, это самое страшное, что может быть на свете. И я уверен, что мой отец в душе тоже ненавидел войну».

...Да, многое изменилось в нынешней Японии. Потому-то так трудно было мне понять душу собеседника — бывшего камикадзе, ставшего священником-синтоистом — во время нашего разговора в токийском корпункте АПН.

— Обрели ли вы веру? Нашли ли цель в жизни? — еще раз спросил я странного священника, что не успел погибнуть четверть века назад.

— Ищу, — коротко ответил он.

В. Цветов

Ранним утром 1593 года рослые гвардейцы в красных куртках цепью растянулись вдоль Стренда. Они с трудом сдерживали толпу любопытных лондонцев. Солдаты бранились и без церемоний раздавали направо и налево тычки ясеневыми древками алебард, но это, похоже, только подогревало азарт жадных до зрелищ горожан. Со стороны Лондонского моста донесся гул. Толпа заволновалась, головы разом повернулись в сторону, откуда неслись возгласы. Приветственный шум все приближался, и наконец из-за поворота показался кортеж.

Впереди, сверкая стальными латами и шлемами, двигался отряд королевской конной гвардии. Гвардейцы ехали, уперев в правое бедро мушкеты. За ними следовала группа придворных. Среди атласа и бархата расшитых золотом и серебром камзолов наметанный глаз завсегдатаев подобного рода зрелищ сразу же выделил несколько человек, определенно не принадлежавших к королевской свите. Суровые, обветренные лица, обрамлённые густыми бородами, простые костюмы, дополненные кожаными, сохранившими следы панциря колетами, длинные мечи, так не похожие на золоченые шпаги дворян, и неуклюжая, лишенная всякого блеска манера сидеть в седле — все выдавало в них людей, не привыкших к пышным процессиям.

Но не они были предметом всеобщего внимания: взгляды лондонцев были прикованы к следовавшим за толпой верховых конным носилкам, которые, судя по роскоши отделки, с успехом могли бы принадлежать какому-нибудь восточному владыке. Не менее богато были убраны и впряженные в них испанские кони. Напрасны были восторженные крики толпы — занавеси лишь раз дрогнули, отведенные тонкой смуглой рукой, и тотчас опустились.

Кавалькада миновала Хэмптон-Корт и въехала в массивные позолоченные ворота королевского дворца. Меж двумя рядами застывших, словно статуи, копьеносцев, одетых в алые и голубые камзолы с изображением королевского льва на груди и спине, прибывшие проследовали к гранитным ступеням дворца и здесь спешились. Несколько человек устремились к носилкам и с низкими поклонами помогли выйти из них пожилой, но по-юношески стройной и еще очень красивой смуглой черноволосой женщине. Шаль, накинутая на плечи, изящная бархатная шапочка на черных кудрях и гортанный выговор указывали на то, что родина приехавшей леди — Ирландия. А почтение, которым было проникнуто поведение суровых воинов ее свиты и сопровождавших кортеж английских дворян, давало основание предполагать, что у себя на родине эта женщина привыкла повелевать людьми. По знаку белой церемониймейстерской булавы привратник с черным жезлом в руке распахнул двери в зал приемов. Будто не чувствуя на себе любопытных взглядов, черноволосая дама легкой, уверенной поступью приблизилась к королеве и с достоинством поклонилась ей.