Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №05 за 1975 год

Свежо пахнувший весной воздух снова наполнился едким запахом пороховой гари...

В тот весенний день 1944 года, когда Лукьянов вернулся к своим, было непривычно жарко. Лейтенант сбросил шинель и отдал ее старшине, попросив починить. Старшина, тучный сверхсрочник, осмотрел рваную шинель и удивленно крякнул:

— Так ведь здесь живого места нет, товарищ лейтенант... Как вас-то?..

— Не попали, — рассеянно ответил Лукьянов.

Старшина не стал больше спрашивать и пошел в каптерку за новой шинелью. Он знал, что, если отдать лейтенанту эту шинель незалатанной, тот все равно ничего не заметит. Потому что, как всегда, на уме у лейтенанта одна дума, как одеть и накормить солдат, как заставить их не бояться танков, как приучить к ненавистному солдатам тяжкому труду землекопа, который составляет чуть ли не основу солдатской жизни.

Несмотря на замкнутость Лукьянова, солдаты говорили, что с лейтенантом «не соскучишься», даже если он молчит. За глаза они называли девятнадцатилетнего командира взвода Батькой. Верили в его неуязвимость, слагали легенды. Сам Лукьянов относился к смерти как к чему-то не имеющему к нему отношения.

Иногда Лукьянов пытался восстановить в памяти то, что произошло недавно, но все путалось и мешалось. Ему порой казалось, что не было никакого боя, что все это — и плен, и встреча с немецким генералом — ему только приснилось. Лукьянов начинал думать, что картину плена нарисовал его воспаленный контузией мозг. Но он верил, что если бы это произошло на самом деле, то произошло бы именно так и никак не иначе.

Приходило пополнение. Поступали новые пушки. Вместо отслуживших свое сорокапяток работали 76-миллиметровые орудия. Который раз обновлялись его расчеты. И всегда в каждом убитом солдате он хоронил Витьку Малыгина. Но никак не мог вспомнить его лица. Виделась только дрожащая капля крови величиной со спелую вишню, которая остановилась на уголке рта, а после лопнула и потекла по подбородку.

Он вел солдат на запад. И они вместе шли и шли вперед, и их нельзя было остановить или убить. Они шли вперед. Шли, стреляя по танкам и закрытым целям. Поддерживая пехоту огнем и колесами, падали, поднимались и опять шли, снарядами выплевывая свою ненависть!

...Когда наступила долгожданная и потому пришедшая так неожиданно тишина, Лукьянов растерялся. Он прекрасно — умом — сознавал, что война закончилась. Он видел тысячи пленных, навсегда умолкшие пушки и танки, видел пепельно-серую громаду рейхстага и на нем наше знамя, но сердце оставалось холодным. Он никак не мог сбросить с себя гнетущего чувства чего-то не доведенного до конца. Сердце непонятно почему не ощущало той самой точки, которая должна была быть поставлена с последним выстрелом, и продолжало гнать по жилам песок. Лукьянов не знал и, сколько ни пытался анализировать, не мог понять, чего именно не хватало ему, чтобы ощутить всю полноту свершенного.

...У генерала от удивления брови поползли вверх. Он представлял себе «двужильного» капитана, о котором по армии ходили легенды, человеком лет под сорок, гренадерского роста, а перед ним стоял почти мальчик с длинной цыплячьей шеей. Воротник застиранной гимнастерки болтался, обнажая желтую кожу. И только тугие, черные, со свинцовым отливом глаза выдавали далеко не детскую волю.

«Черт те что», — подумал генерал, отворачиваясь от давящего взгляда. Рассказывали, что однажды, будучи контуженным, капитан попал к немцам и ушел от них у всех на глазах. Однако доказательств никто привести не мог, и в штабе считали это обычной солдатской байкой. Но генерал прекрасно помнил другой случай...

Однажды, когда он прибыл в бригаду, телефонист сообщил, что восемь немецких танков, прорвав оборону, движутся в сторону командного пункта.

Командир бригады посмотрел на карту и, будто ничего не произошло, отошел в угол землянки и стал из чайника наливать кипяток. Подув в кружку, он отхлебнул несколько глотков, посмотрел на генерала и то ли себе, то ли ему сказал:

— На Лукьянова нарвутся. Не завидую.

«Тигры» шли в обход. Они не стреляли, считая, что здесь их не ждут. Отчетливо был слышен тяжелый грохот моторов...

Генерала начало знобить.

— Что же ваш Лукьянов-то?.. Спит? Или, как заяц, под кочку?

Танки двигались, набирая ход, окружая КП.

— Чего он ждет?.. — выкрикнул генерал. — И вы тоже?! В плен собрались?..

Командир бригады поглядел в стереотрубу и заметно стал нервничать.

А Лукьянов стоял у орудия с секундомером в руках и отсчитывал метры. Каким-то десятым чувством он понимал, что нервы расчетов на пределе. «Главное, не перетянуть, — думал он, — могут лопнуть...»

— Тысяча метров!.. Шестьсот! Огонь!

Шесть «тигров» до самой ночи коптили сладковато-приторным дымом, заползавшим даже в КП бригады.

На следующий день, вернувшись в штаб, генерал лично написал реляцию на Лукьянова, прося представить его к ордену Красного Знамени. Однако увидеть Лукьянова тогда ему не пришлось...

Сейчас, глядя на Лукьянова, на его впалую грудь, генерал вздохнул, не скрывая своего разочарования и грузно заходил по кабинету.

«Солдат солдатам, — думал он, — так это на фронте. А на параде? Да еще на таком!..»

— Ну что ж, — проговорил наконец генерал вслух, — собирайся в Москву. Командующий приказал. От нашей дивизии поедешь на Парад Победы. Получишь новую форму, а лучше отрез возьми, портной сошьет. Портному скажи, пусть под плечи побольше ваты подложит. Ты не обижайся, но вид у тебя... — Генералу было искренне жаль, что капитан оказался не таким, каким он его представлял.

Лукьянов и сам понимал, что его далеко не гвардейский вид не вяжется с парадом такой значимости. Оттого чувствовал себя неловко в новой форме при всех орденах и медалях, Покрывши грудь, награды закрывали даже поясной ремень, при движении позванивали серебряно-золотой кольчугой. От их тяжести мундир съезжал набок.

Солдаты войск всех фронтов, проходивших по улице Горького, с удивлением посматривали на две сотни военных, стоявших у музея Ленина и державших в руках что-то зачехленное. Все пушки, танки, даже «катюши» были давно расчехлены и поражали своей чистотой и умытостью, а тут?!

В 9 часов 45 минут на трибунах Кремля раздались рукоплесканья. Кто-то сказал: «Правительство вышло». Здание музея загораживало все, что делалось на площади. Николай напрягся, прислушиваясь к происходившему, боясь пропустить самое важное.

— Динь-блонь!.. — прозвенело десять раз на часах Спасской башни, и волнение, то человеческое волнение; которое Лукьянов забыл за время войны, с непостижимой силой нахлынуло на него... Когда последний звук курантов растаял где-то за площадью Пушкина, в наступившей тишине раздалась звонкая и властная команда маршала Рокоссовского, заставившая каждого собраться, как перед боем: