Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1978 год

— Как бы матери не сообщили, — подумал вслух Максимов. — Переполошат. А у нее сердце больное...

— Это могут, — отозвался Бурыгин. — Вторая неделя пошла.

— Что делать-то? — спросил Максимов. — Ведь мы же живые...

Бурыгин промолчал. Что бы ни случилось, про него телеграмму давать было некому. Уж это-то его не беспокоило.

— Уходить отсюда надо, — наконец сказал Бурыгин. — А то пока найдут, загнемся. В Бекдаш надо двигать. Отсюда километров сто. Я ездил. Дорогу знаю.

Коля посмотрел на Бурыгина, потом на Утесинова. Тот сидел, прижавшись для тепла к Семену. Пальцы рук шевелились, словно он пересыпал что-то или искал в песке. Раньше Максимов знал Утесинова мало. Видел его гуляющим с детьми — мальчиком и девочкой. Был у него и дома перед Новым годом — подарки от профкома разносил. Как Дед Мороз. Максимов смотрел на товарища, который, казалось, с каждым мгновением слабел, все больше походил на мальчика, будто возвращался к своей какой-то изначальной поре детства, кроткой и спокойной. Ватник висел на его плечах, словно и мяса не было — одни кости...

«Неужели и я стал такой?» — подумал Коля.

Он неловко прижал коротко остриженную голову Утесинова к своей груди, чтобы тому стало хоть немного теплее. Ташканбай проснулся.

— Дом снился, — тихо сказал он. — Бала (1 Ребенок (каз.).) видел... Играл с ним...

Три человека, сжавшись в комок, сидели неподвижно, ожидая, когда окончательно рассветет, прижимаясь друг к другу, чтобы сохранить остатки тепла. Они доедали последнюю банку сгущенки и последний смерзшийся ломоть хлеба. Максимов все прислушивался, не зарокочет ли вертолет. Но по-прежнему только ветер бился о переплетения вышки.

— Пора, — поднялся Бурыгин. — Рассвело. Надо двигать...

Он начал свертывать самокрутку, набрав из карманов ватника крупинки табака и какую-то труху. Руки его слушались плохо.

Максимов поежился.

— Давай, Семен. Иди ты. Один...

Бурыгин свернул наконец самодельную папиросу, затянулся раза два, протянул Максимову.

— Покури, полегчает.

Потом наклонился, укрыл Утесинова куском кошмы, чтобы песок и снег не падали на пылающее от жара лицо. И когда наклонялся, опять почувствовал край консервной банки. «Оставить тушенку? Но дойдет ли без нее? И на черта он заначил эту банку? Съели бы тогда все — и конец, и ломать голову не надо было бы...»

— Ладно, — медленно сказал Бурыгин. — Ждите тут. Дойду и сразу за вами. Понял? Как только доберусь до Бекдаша, сразу обратно к вам...

Они неловко обнялись, у Максимова потеплело в глазах. Он отвернулся, чтобы не видеть, как Бурыгин нехотя, словно о чем-то раздумывая, уходит все дальше и дальше по ледяной желтой дороге или скорее по тому, что представлялось ему дорогой: плоской, голой как стол равнине. И помочь ему на этом пути сейчас никто не мог.

Их нашли с вертолета. На девятый день. Сначала пилоты заметили чадящий костерок у заброшенной буровой, потом уже разглядели ребят: один лежал неподвижно. Другой сидел около него.

Внесли их в вертолет и, разжав губы, дали горячего сладкого чая из термоса и сделали по уколу в синюшные дряблые мускулы. Ташканбай и вовсе был без сознания, хотя жизнь еще теплилась в нем. Пока искали Бурыгина, Максимов немного отошел в тепле, зарозовел и выдавил из себя, что Бурыгин пошел в сторону Бекдаша. Его в той стороне и нашли.

Бурыгин в вертолет залез сам. И верный друг Сафонов, который вместе со всеми искал их все эти дни, как и предполагал Семен, на основной трассе, вдоль чинка, укутал его в полушубок и, легонько обнимая, приговаривал: «Ты что же, Сема? А? Напугал...»

Бурыгин больше объяснялся жестами да скрипел что-то, а увидев ребят в вертолете, заплакал. Но его успокоили: я вы. Отойдут. Молодые.

Сафонов пошептался с молоденькой врачихой, и из чемоданчика был извлечен пузырек со спиртом. Выпил Бурыгин. Выпил, конечно, Сафонов, посверкивая золотыми зубами. И пригубила врач, застенчиво отвернувшись в сторону.

Максимов лежал в брюхе вертолета, согреваясь в тепле, посматривая то на Семена, то на Ташканбая, который дышал редко, но вполне исправно.

Бурыгин от спирта оживился, сначала все повторял: «Думали, отъездился Семен? Ни хвоста собачьего. Еще поездим по Устюрту...» Бурыгину стало жарко. Движением плеч сбросил он полушубок, накинутый Сафоновым, потом стянул с себя прожженный ватник, бросил рядом с носилками Максимова. Ватник распахнулся, и Коля увидел банку тушенки, верхний край которой с режущей глаз черной надписью «Свиная» выглядывал из кармана. Коля глядел на нее и ничего не мог понять. Банка как банка, открытая треугольником. Так вскрывал банки Семен: тремя точными движениями широкого ножа.

«Откуда она? Мы же тушенку съели еще у машин?» Коля хотел спросить Семена, но губы плохо слушались, и он с трудом выдавил какое-то шипение, которое за шумом двигателя никто, конечно, и не услышал.

А Семен, полузакрыв глаза, покачивал тощей шеей из стороны в сторону как заводной, не слыша и не видя ничего, тянул и тянул свою, бурыгинскую, с детства еще знакомую песню: На лужке, лужке, лужке, При широком поле, В незнакомом табуне Конь гулял по воле...

Вертолет наконец приземлился. Перестал работать двигатель. Стало тихо. Бурыгин поднял ватник, надел его, не застегивая. Коля что-то беспокойно шептал, мотая большой головой. Семен услышал Колино бормотанье, наклонился, разобрал только одно слово — «тушенка» — и сразу сообразил, что к чему.

— Напоследок берег, — сказал он хмуро. — Хошь верь, хошь не верь... — Бурыгин все старался поймать Колин взгляд, но тот, закинув голову вбок, лежал в неловкой, какой-то каменной позе, с безразличным, словно враз ослепшим лицом.

— А-а-а, салага ты, — хрипло сказал Бурыгин. — Жизни не знаешь... Не видел того, что я... — не договорил, отвернувшись от Максимова, шагнул к выходу. Сафонов хотел помочь ему спуститься по лесенке, но Семен, цепляясь за холодный белый металл, сам сполз на землю.

Случилось так, что эту историю услышал я сначала у колодца Чурук — там всегда останавливаются шоферы: вода хорошая. Остановились и мы с приятелем-геологом. Поодаль от колодца стояло несколько машин, и водители, собравшись в круг, грелись на солнышке, покуривали, негромко разговаривали, поглядывая на нас, запасавшихся водой перед долгой еще дорогой.

День был ясный, вода в колодце чиста и холодна, близкий солончак отсвечивал зеркальным островком. У поворота старой, теперь заброшенной караванной дороги врос в землю известковый ноздреватый камень. Мы подошли к нему. В углублениях, когда-то выбитых, а скорее вырезанных клинком или штыком, приютился лишайник. Сначала мне даже показалось, что лишайник и проложил случайный узор. Долго вглядывались мы, водя пальцами по углублениям, но, кроме полустертого креста да, кажется, букв, похожих на «А... Ъ... П... Ф...», ничего разобрать не смогли. Шоферы подошли к нам, видя, что мы заинтересовались камнем.