Журнал «Юный техник» - Юный техник, 2000 № 01

А впрочем…

Буров, мой сослуживец, вертлявый толстячок, имевший пренеприятную манеру закладывать руку за отворот пиджака, был убежден в своей гениальности, которую до сих пор не оценили, не дали проявиться, изматывая второстепенной работой, с которой справится всякий.

Он старался продлить жизнь своим многочисленным идейкам, но над ним, увы, только потешались. Всякий раз, когда во время перерыва он излагал очередной грандиозный план и над ним смеялись, он обижался и клялся больше не связываться с такими неблагодарными коллегами, которые собрались его слушать только для забавы, но через некоторое время вновь становился объектом насмешек.

Хотя я относился к нему снисходительно, жалел его за столь несчастный характер, он и меня раздражал своим несносным самомнением, — тем, что злоупотреблял моим терпением и убеждал помогать ему, так сказать, на общественных началах. То просил сделать какие-то расчеты, то написать заявки или договориться с какой-нибудь организацией. Отказаться было совершенно невозможно. Он был настолько переполнен оптимизмом и наивной верой в себя и так униженно просил о помощи, что было жалко его разочаровывать. В глубине души он, видимо, полагал, что другие просто не могут — не в праве не сочувствовать ему.

— Если вы мне не поможете, я ничего не успею, — говорил он мне. — Фронт работ очень широк, и я нуждаюсь в, так сказать, ординарцах, которые заменяли бы меня на тех участках, которые менее других требуют моего непосредственного присутствия…

Это низведение вас до роли Санчо Пансы в свите столь сомнительного Дон Кихота стало последней каплей даже для меня. Краска бросилась мне в лицо, и я воскликнул:

— По какому праву вы постоянно рассчитываете на мою помощь в ваших нелепых прожектах? Да у вас просто мания величия!

— По праву гения, мой друг, — ответил мой собеседник примирительным тоном, похлопав меня по плечу. — Да-да, по праву одинокого и непризнанного универсального гения. Случалось и мне ошибаться, но ведь даже Эйнштейн…

— Ну, знаете ли. Буров! — развел я руками. — Есть же пределы всякому чудачеству. Будьте же благоразумны.

— Напрасно вы возмущаетесь! — воскликнул он. — Будущий биограф отметил бы ваши заслуги перед благодарным человечеством и осудит всю ту толпу чванливых посредственностей, которым нет дела до великих начинаний. Так было во все времена: Колумб, Леонардо да Винчи, Михаил о Ломоносов и я, Буров…

— Вот что я вам скажу! — прервал я его. — Вам больше нечего рассчитывать на мою помощь! Ваше несносное самомнение разрушило все добрые чувства, которые я имел несчастье к вам испытывать до сих пор!

При этих словах я покинул Бурова, ошарашенного столь не свойственной мне резкостью. Я терзался в глубине души, но понимал, что иначе поступить нельзя. Этот человек, почувствовав в ком-либо слабину и уступчивость, желание выслушать его с сочувствием, присасывался как пиявка. Он и был пиявкой, энергетическим вампиром! Поэтому его все избегали. И поделом: оставшись в одиночестве, он, может быть, и одумается.

Я дал себе слово больше не играть роль рабочей лошадки в упряжке этого несносного и бесцеремонного человека. Мотивируя свои домогательства «правом гения», он был всею лишь тщеславным и второсортным мечтателем. Ему не хватало ни последовательности, ни основательности. Он слишком разбрасывался, все путал, ничего не успевая продумать, и втягивал в этот водоворот легковерных знакомых вроде меня, — а когда все заканчивалось фиаско, он находил повод выйти сухим из воды, ссылаясь на враждебную конъюнктуру или нерадивость помощников.

Через несколько дней Буров снова подошел ко мне, и на его лице изобразилось обычное заискивающее выражение. Я устремил на него самый суровый и непреклонный взгляд, на который только был способен.

— Нет-нет! — замахал руками Буров, испугавшись, что я не стану его слушать. — Я не собираюсь ни о чем просить вас. Как говорил великий Ньютон, если бы я ожидал, что кто-нибудь мне поможет в моих делах, я никогда бы не совершил ничего.

— Вы делаете успехи, — промолвил я недоверчиво. — Что же вы хотите?

— Сущий пустяк. Я знаю, что ваш дядя работал над одним весьма полезным изобретением…

— Вот вы куда клоните! — усмехнулся я. — Хотите пойти по его стопам? Иногда мне кажется, что это было бы совсем не плохо… Но до сих пор вы весьма скептически отзывались о моем дяде и мы с вами даже ссорились из-за этого.

— О, в душе я всегда благоговел перед ним. Я думал: вот человек, который всегда успевал претворить в жизнь свои идеи. А согласитесь, что они казались всем не менее безумными, чем мои?

Мой двоюродный дядя, чудаковатый профессор физики, — тот самый, о котором заговорил со мной Буров, — выйдя на пенсию, кажется, окончательно свихнулся, употребляя все свои силы и время на разработку каких-то странных устройств. Во время испытаний одной из таких установок произошел взрыв и дядя исчез. Не было обнаружено ни малейших следов его присутствия. Он просто-напросто растворился в пространстве, и больше ею никто не видел.

Я припомнил, что Буров не раз заговаривай со мной об изобретениях дяди и норовил побывать в его лаборатории, точнее, в том, что от нее осталось. Эта лаборатория перешла ко мне по наследству — я был ближайшим из родственников этого чудаковатого отшельника.

Разбирая оставшуюся в сейфе документацию, мы с Буровым натолкнулись на проект со странным названием «Инкарнатор», суть которого мы поняли только в общих чертах. Речь там шла о создании каких-то виртуальных двойников. Дядя делал опыты по копированию сознания на кибернетические и живые матрицы.

Никто не воспринимал всерьез эти работы, всем казалось, что дядя попросту мистифицирует и себя, и других. Однако я вспомнил, как незадолго до исчезновения он показывал мне странную собаку, которая пыталась мяукать грубым басом и в испуге при моем появлении тщетно старалась запрыгнуть на шкаф. Ей, объяснял дядя, было трансплантировано сознание кошки. Так что инкарнатор — устройство, над которым он работал, — было не чем иным, как машиной для копирования душ.

Правда, потом он больше не заговаривал об этом опыте: видно, что-то пошло не так, как он ожидал, и дядя оставил этот проект до поры до времени. А может быть, добившись результата, он охладел к своему изобретению. Подобно Кавендишу, дядя занимался наукой ради самой науки, ради, так сказать, творческих экстазов и не любил публиковаться. Споров и дрязг вокруг своих опытов он не терпел и желал добиться бесспорных результатов. Чистота эксперимента стала его манией, его наваждением. Поэтому его открытия по большей части пропали вместе с ним: в связном виде они существовали только в его голове. Те сбивчивые черновики, которые после него остались, прошли экспертизу, но никого не заинтересовали: легче было самому изобрести все снова, чем в них разобраться. Так думали все, кроме Бурова…