Журнал «Наш cовременник» - Наш Современник, 2002 № 03

Ждали Валентина Григорьевича и в Калининграде. Городе почти уже не русском, скупаемом и заселяемом иноземными претендентами на эту землю. Оттого еще напряженнее ждали! С почти мистическим, — так признался мне наш давний автор, калининградский писатель Андрей Старцев, — чувством. Заранее загадав: если Распутин, с его проницательностью, почувствует, что эта полоска суши у Балтики — действительно русская земля, что живут здесь такие же русские, как в родной для Валентина Григорьевича Сибири, то и надежда остается отстоять город и край в борьбе политической и экономической, развернувшейся вокруг Калининграда. В августе 2001 года Распутин побывал в Калининграде, встречался с читателями, активистами патриотических организаций, железнодорожниками, руководством области. Об этих встречах, о своих мыслях и переживаниях «около Распутина» рассказывает Андрей Старцев. Материал оказался особенно кстати в канун 65-летия Валентина Распутина.

Какое же это наслаждение — читать Распутина! Следить, как он ведет тебя по тончайшим извивам человеческой души, чаще женской, что поразительно; впитывать в себя его язык, цветной, нежно звучащий, построенный на полутонах, четвертьтонах и еще неведомо каких долях тона, которые он выводит на бумаге, словно виртуоз-скрипач на скрипке, словно живописец-акварелист на ватмане; поражаться его описаниям природы, могучей, но доброй к человеку; удивляться: ведь в твоем западнорусском сознании сибирская природа — суровая, мрачная, таящая неведомую угрозу, — и убеждать себя — верить надо Распутину, потому что ты наблюдал ее лишь проездом мимо Байкала, а Распутин ее кровное дитя…

Его проза гениальна. Я вспоминаю иногда рассказ Анатолия Пантелеевича Соболева о том, что во время учебы на Высших литературных курсах три самых способных слушателя: Астафьев, Носов и Распутин заключили соглашение: ни одна строка ни у одного из них не должна выходить в свет, не получив одобрения двух других участников соглашения. Легенда, каких много ходит вокруг Распутина? Может быть; но я склонен считать ее правдой. Подтверждение тому — ответ на вопрос, заданный Распутину на встрече в Калининграде. Его спросили: как вы относитесь к сходу Астафьева с патриотических позиций? Он ответил: на этот счет Виктору Петровичу написал осуждающее письмо Носов, которое отражает и мое отношение.

Предельная требовательность к себе в сочетании с талантом — вот что обеспечивает уровень прозы, достигнутый Распутиным. Можно пожалеть нынешнее молодое поколение русских людей, которое отлучено от Распутина телеэкраном, компьютером, а чаще всего бедностью, и материальной, и духовной.

Я шел по двухтомнику, перечитывая знакомые вещи, с жадностью набрасываясь на незнакомые, новые. И с каждой страницей в душе нарастала тревога, и нарастает она, понимал я, оттого, что все сильнее звучит в повестях и рассказах тема смерти. Эта тема всегда присутствовала у Распутина, вспомним «Последний срок», «Василия и Василису», «Тетку Улиту», но в последние годы она словно бы сгущается. Безмерно глубокий, вобравший в себя всю нашу новую «демократическую жизнь» рассказ «В ту же землю» потрясает; прочитав его, спрашиваешь себя: что это, предвещение конца России? Или предвещение его, Распутина, собственного конца? Может быть, ответ в «Видении», малом по объему эссе, помещенном в самом конце второго тома и как бы завершающем и собрание сочинений это, и что-то еще, несравнимо большее для Распутина? «Стал я по ночам слышать звон. Будто трогают длинную, протянутую через небо струну, и она откликается томным, чистым заунывным звуком… Вызванивающий, невесть откуда берущийся, невесть что говорящий сигнал завораживает меня, я весь обращаюсь в слух, в один затаившийся комок, ищущий отгадки, и обо всем остальном забываю. Страха при этом нет, а то, что повергает меня в оцепенение, есть одно только ожидание: что дальше?

Что это? — или меня уже зовут?

В такие мгновения, когда возникает и удаляется стонущий призыв, я ко всему готов. И кажется мне, что это мое имя вызванивается, уносимое для какой-то примерки. Ничего не поделаешь: должно быть, подходит и мой черед…».

Да, да! Причина обостренного трагизма его последних вещей — в его собственном трагическом душевном состоянии! Оно уже стало частью сознания писателя, отсюда и его намерение «завершить творческую деятельность», о чем он говорил на встречах в Калининграде, и подсчет разницы в его и моих годах, и восхищение чужой кажущейся молодостью. Слава Богу, что нам удалось хоть немного это его настроение поколебать. «Нам» — не мне с женой; нам — всем, с кем Валентин Григорьевич у нас общался, всему Калининграду. В Сибири я считал, — говорил он на встрече у губернатора, — что это не совсем русская земля, и даже когда подлетал к Калининграду, смотрел сверху на черепичные крыши, это представление сохранялось. Но вот увидел облик вашего города, пообщался с его жителями, и все перевернулось. Конечно же, это русский город! И даже более русский, чем иные другие города, находящиеся в глубине России. И калининградцы больше патриоты, чем русские люди, живущие в глубине страны. Это потому, что здесь острее восприятие недружественного нам Запада, острее ощущение проблем, стоящих перед Российским государством… Вот! Он уловил наш особый калининградский русский дух, наш боевой настрой, и из этого родилась потребность написать о Калининграде и калининградцах.

Что же касается России, то о ней из последних вещей — рассказ «Изба». В этом рассказе тоже присутствует тема смерти, но звучит и проблеск надежды. Воистину горемычная Агафьина изба — это нынешняя Россия, подрубленная западным топором и уже покосившаяся к падению… Но вот: «…обугленный после пожара возле печки пол и закопченные стены обтерлись точно в особую краску, в печальный цвет, гарь как будто даже поскоблена, головешки и хлам от постояльцев вынесены, печка ничуть не пострадала, окна, как у всякого живого существа, смотрят изнутри. Дышится не вязко и не горкло, воздух не затвердел в сплошную, повторяющую контуры избы фигуру. И в остатках этой жизни, в конечном ее убожестве явственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры». Второй, третий, пятый раз перечитываю эти строки — в них «видится мне пророческий смысл — и молюсь: Господи, спаси Россию, не отринь ее от милости Своей, пошли того, кто „окликнет“, пробудит ее после пожара!»

Распутин уехал из Калининграда поездом под звуки «Славянки»; берущий за душу марш этот всегда звучит при отходе фирменного «Янтаря». Тут же природа, посчитав свою миссию выполненной и наверстывая упущенное, обрушилась на край густыми дождями, которые шли не переставая до конца августа, а потом перекочевали и на сентябрь.