Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 03

И Павел принялся усердно, жадно молиться: вот они, молитвы, вот, ничего, ничего он не забыл… «Зачем я Тебе, Господи? — вопросил он наконец. — Я калека, человек никчемный, многогрешный. Зачем?..».

— Роддом! — предупредил троллейбус ржавым голосом, остановился и распахнул двери.

Павлу вдруг показалось, что в салоне невыносимо жарко и что жар ежесекундно усиливается. Размыкая третий троллейбусный круг, Павел выскочил вон.

Захлопнув двери, троллейбус уплыл в неосознаваемый, неразличимый для глаз мрак. На остановке не было никого, кроме Павла, коленопреклоненно стоящего на утоптанном, но поразительно чистом снегу.

В тот миг, когда Павел ступил на заснеженную земную твердь, произошло нечто неизъяснимое: если в троллейбусе с соизволения беса в овечьей шкуре он вспомнил всё, что было в годы умопомрачения, то теперь он тоже вспомнил. Вспомнил то, чего не знал раньше и чего почти никто из живущих на земле не знает.

Незачем было думать об этом, незачем было пытаться понять — да он и не пытался. Звезда висела над Павлом и, едва он поднялся с колен, колыхнулась и поплыла вперед. Тихо плача, он пошел следом.

Павел почти не удивился, осознав, что уже не хромает.

— Адрес?

Он назвал.

— Полис есть?

— Есть.

— На что жалуетесь?

— Высокая температура, сильный кашель, слабость.

— Сколько дней болеете?

— С первого числа.

— Новый год, наверное, так хорошо отметили?

— Я его не отмечаю.

— Почему?!

— Я Рождество праздную.

Доктор с любопытством посмотрел на больного и поинтересовался:

— И как же вы его праздновали?

— Почти никак. В церковь сходить не смог. Позавчера вечером и вчера утром тропари отчитал, разговелся — вот и весь праздник.

Несколько мгновений врач изумленно глядел на собеседника, и лишь внезапный глубинно-надрывный кашель больного заставил доктора встрепенуться, вспомнить о профессиональных обязанностях и продолжить расспросы:

— Кашель с мокротой?

— Сухой.

— Температура до скольки поднималась?

— До сорока.

— Возьмите градусник. Чем лечились?

— Аспирин, парацетамол, зверобой, мать-и-мачеха.

— Значит, только жаропонижающие и травки… Встаньте лицом к окну. Рот откройте.

— А-а-а!..

— Можно и без «а-а-а». Понятно… Язык не обложен, зев чистый… Садитесь. Аппетит был хороший в эту неделю?

— Так себе.

— Да еще и постились, — укоризненно заметил доктор.

— Это несложно.

— Не знаю, не знаю… Есть среди знакомых больные туберкулезом?

— Нет, вроде бы.

— Хорошо. — И вполголоса медсестре: — Оформляем в пульмонологию.

Медсестра взяла ненадписанную историю болезни и спросила:

— Фамилия, имя, отчество?

— Слегин Павел Анатольевич.

— Полных лет?

— Тридцать шесть.

— Полис дайте.

— Пожалуйста.

— Неработающий? — уточнила медсестра, переписывая с полиса недостающие данные.

— Официально — да.

— Карточка на вас заведена?

— Нет.

— Почему?

— Не болел.

— Не болел, не болел — и на тебе! — усмехнулся доктор. — Как же вы так?

— Не знаю.

— Но ведь у каждой болезни есть причина.

— Не спорю. — Павел Слегин улыбнулся.

— Перед Новым годом простужались, горло болело?

— Нет.

— Кашляли?

— Кашлять я три дня назад начал.

— Давайте градусник и раздевайтесь до пояса… Тридцать девять и две. А выглядите на тридцать восемь. Встаньте. — Врач заткнул уши фонендоскопом. — Дышите глубоко и ровно… Еще глубже… С силой выдохните… Еще раз… Одевайтесь. Ребра давно ломали? — неожиданно закончил он.

— В шестнадцать.

— Кто же вас так?

— Земля.

— В смысле?

— С четвертого этажа летел.

— Везунчик вы, однако, — произнес доктор, торопливо записывая что-то в историю болезни. — Оль, смеряй пока давление.

— Сейчас… Придерживайте вот здесь… Сто на шестьдесят.

— Идите на флюорографию, — сказал врач, закончив писать и протягивая Слегину тонкую крупноформатную книжицу. — Кабинет 116, налево по коридору.

— А какой диагноз? — робко спросил Павел.

— Подозрение на пневмонию. Снимок покажет. Постойте, что у вас с ногой?

— С ногой? — удивленно переспросил больной, приостанавливаясь у двери приемного отделения.

— Вы сильно хромаете.

— Со мной бывает, когда задумаюсь. Извините. — И вышел, смущенный.

Он медленно, но безо всякого хромоножия двинулся по коридору, посматривая на номера кабинетов и думая, что вот ведь странность: всего пару часов назад к нему приехал участковый врач, и он был дома, а сейчас уже в больнице, и история болезни на руках, и надо переобуваться в тапочки. «Хоть не в белые — и то слава Богу», — мысленно пошутил Павел.

Вскоре он, сопровождаемый медсестрой, уже подымался в лифте на четвертый этаж и с улыбкой смотрел на неестественно чистый пол, на свои клетчатые шлепанцы, на спортивный костюм, в одном из карманов которого лежал гардеробный номерок. В гардеробе больной тоже улыбнулся, увидев, как на плечики с его одеждой натягивают большой брезентовый чехол с карманами для обуви. Всё было ново и интересно и заслуживало поощрительной улыбки, но вот только эта пустыня во рту, и колокольная медная тяжесть в голове, и слабость, слабость…

Лифт остановился, дверные створки разъехались в стороны, и Павел крупно вздрогнул: ему представилось, что он не в лифте, а в троллейбусе, возле задних дверей, и рядом стоит не белохалатная медсестра, а человек в дубленке, и этот человек, который и не человек вовсе, хочет шепнуть что-то на ушко…

— Сле-эгин!.. — укоризненно протянула медсестра.

Павел вновь вздрогнул и поспешно покинул лифт.

Больного сдали с рук на руки двум миловидным девушкам с медпоста, и те, посмеиваясь с каким-то заговорщицким видом, стали рассуждать, куда положить новоприбывшего.

— Слегин, идите в палату № 400, — велела курносая сестричка, недавняя школьница. — Это рядышком, во-он там, третья дверь отсюда. Как только положите вещи, сразу возвращайтесь. Пойдете на уколы и капельницу.

В начале сестричкиной речи Павел улыбнулся ее забавной назидательности, а при словах об уколах и капельнице помрачнел и, попинывая сумку с вещами, пошел к указанной палате. «Этого не может быть! — подумал он вдруг, подойдя к прикрытой застекленной двери с табличкой „400“. — „Четверка“ означает этаж. Палата № 0…» Павел уставился на узорчатое дверное стекло, за которым что-то белело, и вспомнил, что три года назад стоял перед таким же, только на то стекло можно было дышать, оттотулив губы, а лед от дыхания волнисто плавился, плавился…