Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 07

Или в кино. Разве не глядит на нас оттуда то же лицо, завораживающее как будто и выдающихся режиссеров, например Бергмана, фильм которого так и называется „Лицо“. Линия та же: нам показывают не то, чем же гений гениален, а его ужасные терзания среди почему-то обязанных почитать его „мещан“. Этих несчастных… гений потрошит, как чучела, иногда сарказмами, иногда, если удастся, в прямом смысле. Вам хочется стащить наглеца с экрана; но не тут-то было. Режиссер скорбно-значительно намекает на его глубокое, необъяснимое право, давящий дар, которого гений и сам боится, ничего не может с ним поделать».

Сегодня лишь немногие в атмосфере либерального террорa, лишь опираясь на собственный авторитет, способны поднять голос в защиту подлинного искусства. Так, Илья Глазунов на всю страну заявил о пресловутом «Квадрате» Малевича как об одном из видов мошенничества. Но потоки «истинных ценителей» постмодернизма в многочисленных галереях Европы и США от этого гласа вопиющего в пустыне не иссякают; торжествует «вторая культура», которую на родине воплощают в слове и деле Дмитрий Пригов (который «по количеству выпущенных книг и публикаций приближается к уважаемому Сергею Владимировичу Михалкову», как отмечает в «Литгазете» Г. Красников) и какой-то Лев Рубинштейн; некто Вяч. Курицын в своём сочинении «Русский литературный Пост-Модернизм» легко «спаривает» В. Пелевина и А. Ремизова, В. Курицына и Фёдора Сологуба. И вот закон, открытый П. Палиевским: метод присоединения.

«Ведется, скажем, какой-нибудь список бесспорных имен, — рассуждает он, — и вдруг в конце или как-нибудь в середине являются ещё одно или два. Невзначай, как бы сами собой разумеющиеся, давно, мол, пребывающие в этом ряду. „Все великие новаторы музыкальной мысли, подобные Берлиозу, Вагнеру, Мусоргскому и Шёнбергу…“, или: „в наше время проповедники пошлости уже не решаются открыто выступать против искусства Гольбейна и Рубенса, Рафаэля и Пикассо“, или: „художественный мир Брехта отличен от шекспировского, в нём…“ и пр. Позвольте, откуда Шёнберг, почему Пикассо? А ни почему — просто „тоже“. „Это признаёт весь мир!“»

Кстати, о Пикассо. П. Палиевский приводит забавный случай из записок Стравинского. Когда на швейцарской границе военные власти стали осматривать его багаж, они наткнулись на портрет композитора, исполненный Пикассо. На вопрос, что это, Стравинский ответил, что это его портрет, нарисованный очень известным художником. Но ему не поверили. «Это не портрет, а план», — сказали они. Пришлось бедняге композитору опоздать на поезд, а творение Пикассо переслать через дипломатическую почту. Мещане в военной форме не сумели оценить величие гения.

«Гений, — подытоживает П. Палиевский, — живущий устройством периодических скандалов, протестов, отказов и творящий свои опусы лишь как точки приложения всей этой кутерьмы, так как обычно выясняется, что их никто не читает и для себя не рассматривает, но все попадают в движение спора, этот тип, превративший гениальность из просветляющего начала в общественное амплуа и модель поведения, переживает сейчас кризис. Многолетние приёмы его пообносились и стали чересчур явными, новых пока не удаётся изобрести».

Вывод П. Палиевского категоричен, но время внесло и в него свои поправки. Новые приёмы новоявленных гениев явили себя в условиях тотальной свободы, или, лучше сказать, безнаказанности. Правда, сами гении без гения измельчали и несоизмеримы с талантами первой половины прошлого века. Но они вернулись вместе с властью денег, вседозволенностью, диким капитализмом в России. Об этом говорил П. Палиевский в интервью «Понятие дороги» газете «Кубанские новости» от 26 сентября 1998 года. Это интервью завершает книгу. Здесь масштабно говорится о судьбе нашей страны, заставляя ещё и ещё раз подумать, что же с нами произошло и что нас ждёт завтра.

«— Попробуем так: произошёл слом, обвал на исторической дороге, которой шёл народ: со своими, конечно, причинами, но не без мощной помощи извне. Это и выглядит, как будто история побежала назад, как кино в обратной съёмке, люди бегут, перебирая ногами: открылись банки, „товарищества“, „благотворительность“ и т. п…Растерянность людей от такого лобового удара понятна: говорят, например, что это то, чего добивался Гитлер. Если судить по внешним признакам, то можно было бы пойти и дальше, скажем, „префектов“ и „супрефектов“, которые сейчас управляют районами в Москве, у нас насаждал ещё Наполеон».

Однако всемогущая «власть денег» не просто возвращает нас к старому:

«В нашествии „этого дня“ главное, наверное, то, что под ноги налаженной, изощрённой в грабежах мировой денежной машине брошены миллионы давно отвыкших от её ухищрений и обманов совершенно беззащитных людей. Машина даёт займы и возвращает их кровью облагодетельствованных, да ещё получает право безнаказанно орудовать на всём этом пространстве, перерабатывая в своих интересах всё, что плохо лежит. А как оно лежит, вы знаете. Представляете масштабы преступления? Для одного гигантского паука люди обращены в тучи смешно звенящих крылышками мух. Правда, паук, как всегда, недооценивает, что перед ним все-таки люди».

Залогом духовного возрождения России служат, по мысли П. Палиевского, и творения великих отечественных любомудров (краткие очерки и доклады «К 90-летию А. Ф. Лосева», 1983; «Евразийцы», 1994; «Розанов и Флоренский», 1989; «В. В. Розанов», 1989, где просматривается центральная идея соединения коммунизма как царства Божия на земле и православия как пути к царствию Божию Небесному), и, конечно, наша классика, наша бессмертная изящная словесность.

Отвечая на последний вопрос интервью: «Картина, надо признаться, мрачноватая,» — П. Палиевский завершает ответ, возвращая нас к понятию «дороги» — того исторического пути, который пробивается через тернии вчерашнего и сегодняшнего зла.

«— Она (то есть картина) выглядит мрачной лишь тогда, когда не видят дороги, или забыли о ней, или дали себя обмануть „сочувствующим“ причитаниям, что её не было и нет. На деле нет ничего интереснее и важнее, чем понимание хитросплетений зла. Понимание это бесконечно более для него опасно, чем желание, развернувшись, „дать ему в ухо“ (это желание им прямо поощряется). Тяжесть обстоятельств, пока не явились новые, всегда выглядела крайней. И Пушкин говорил „в мой жестокий век“, и Тютчев полагал, что „такого ополченья мир не видал с первоначальных дней“, и, однако, тут же добавлял: „Велико, знать, о Русь, твоё значенье. Мужайся, стой, крепись и одолей“. А Шолохов, тот прямо предвидел, что времена придут потяжелее Отечественной, но, вы помните, глядел вперед: „Хотелось бы думать, что… этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет всё вытерпеть, преодолеть на своём пути, если к этому позовёт его Родина“. Так будет, конечно, но на восстановлении дороги. Без неё любые усилия, очень часто провокационно подсказанные, обречены».