Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 10

— Я служил при штабе армии, помогал выпускать армейскую газету, — продолжает прерванный разговор Раевский. — Народу при штабе вертелось — уйма. И нужного, и так себе. Вроде нас. Правда, мы были в несколько обособленном положении, если не сказать — привилегированном. Дружили только с самокатчиками- так тогда называли мотоциклистов. Они доставляли газеты на места, помогали нам при сборе материала. Мотоциклам полагалось бегать на чистом бензине. Бензина не было, хоть застрелись. Заправляли их смесью из керосина и… спирта. И вот эта-то райская смесь и была залогом нашей революционной дружбы. Отливал, например, тебе самокатчик три четверти котелка горючего. Ты чиркал спичкой и поджигал его. Тут же. Черный дым, пахнущий нефтью, клубами валил из посудины. Какое-то время спустя черный цвет менялся на желтый. И только когда вместо него появлялся дымок нежно-сиреневого цвета, котелок надлежало немедленно и плотно накрыть. Оставшаяся жидкость хоть и пованивала, но вполне годилась к употреблению. Ее можно было разбавить водой, и тогда, под печеную картошку, такие светлые горизонты открывались перед нами, молодыми газетчиками, такое царство добра и справедливости виделось на расстоянии вытянутой руки, что куда там было Светлову с его «Гренадой»!

Пауз в разговорах почти не было, актеры паузы недолюбливают. Отдав должное услышанному, тут же переходят на новую тему, исходя из принципа: «Со мной тоже был аналогичный случай…». Heважно, из какой области был случай, возможно, что совсем из другой, но, главное, нить беседы не прерывается. Вяжется новый узелок.

Скрипнули пружины углового кресла, послышалось кряхтенье:

— Кольк…

Григорий Григорьевич Конский убирает вытянутые ноги, меняя позу абсолютного покоя на позу относительной заинтересованности.

— Кольк, — повторяет он хрипловатым баском. — Значит, больше всего на свете он ненавидел… что?

— Запах розового масла, Григорий Григорьевич, — отвечал я. — Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла…

— Дальше, дальше, — подогнал он меня с нетерпением проголодавшегося гурмана.

— «…и всё теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя…».

Это было как наваждение, как морок. При любой встрече, при любом соприкосновении, давала ли эта встреча необходимое время или не давала его вовсе, мы с Григорием Григорьевичем тут же, без подготовки, без замаха начинали игру в «Мастера и Маргариту» Михаила Афанасьевича Булгакова. Только что (это был, кажется, шестьдесят шестой год) вышел роман в журнале «Москва». Вариант, естественно, был журнальный, — все, что можно было не напечатать, было не напечатано, но все равно — человек я был неизбалованный. Все, что я прочел на страницах журнала, произвело на меня ошеломляющее впечатление.

Гениальный сгусток булгаковской прозы, точно хорошо выверенная стрела, ударил меня в сердце. Я не пытался объяснить себе, о чем был роман. Я просто запоминал его, запоминал автоматически по прочтении, не прилагая к этому никаких усилий. Казалось, беззвучная машинка оставляет на листах моей памяти не читанные никогда до того строчки. Все было необычно в этом романе: и сюжет, и герои, и философское освещение действительности без малейшего озлобления в ее показе, и восторг, и узнаваемость, и ни на что не похожая острота булгаковской иронии.

Мы с Григорием Григорьевичем по многу раз перебирали содержание «Мастера», роясь в его гениальных строчках, как скряга роется в ворохе жемчужин.

— Значит, она несла в руках отвратительные желтые цветы… — начинал Конский после того, как мы, например, только что с ним поздоровались.

— Тревожные, — поправлял я, — отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве…

— И эти цветы…

— … Очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто.

Слушая булгаковский текст, Григорий Григорьевич уводил глаза куда-то в сторону, уголки толстых губ его растягивались в еле заметной улыбке, и мне казалось, что он в эти минуты вспоминал что-то свое, далекое, ведомое только ему одному.

— Она несла желтые цветы! Нехороший цвет.

Может, в такие мгновенья он слышал, как эти же строчки читает глуховатым, неторопливым голосом совсем другой человек — автор романа. Ему посчастливилось в конце тридцатых быть на этой читке рукописи «Мастера и Маргариты».

Небольшая группа друзей Булгакова, в основном актеров… Михаил Афанасьевич был уже болен… Шелест листов… Которые не горят… И незабываемые на всю жизнь интонации булгаковского голоса. Они дружили, Булгаков и Конский. Дружба их началась с парадокса. В начале двадцатых автор пьесы-инсценировки «Дни Турбиных», знакомясь с актерами театра, услыхал фамилию Конский. Обладатель этой фамилии был высокий, нескладный молодой человек с несколько сонливым выражением удлиненного лица.

— Как-как? Конский? Замечательно! — расхохотался Булгаков. Потом извинился за бестактный смех и пояснил причину его:

— Очень уж необычная фамилия. Обязательно, с вашего позволения, вставлю ее куда-нибудь. Просится.

Так завязался узелок приязни между молодым актером и молодым автором. Притом Конский не был восходящей звездой театра, он в те годы не играл больших ролей. Он просто был — Конский. Хороший парень со своим взглядом на жизнь и тонким чувством юмора. Очевидно, Булгакову было достаточно этих качеств в молодом актере, чтобы возникшая приязнь переросла со временем в настоящую глубокую, мужскую дружбу. Он, как и обещал, вставил фамилию Григория Григорьевича в новую работу. И не в какую-нибудь, а в «Мастера и Маргариту». Помните, возник на Патриарших, соткался из воздуха гражданин престранного вида? Клетчатый, кургузый пиджачок… «Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая». По описанию портрет гражданина очень походил на портрет молодого Григория Григорьевича, только фамилия у странного гражданина была не Конский, а… Коровьев! Эта близкая замена обеспечивала Булгакову свободу писательского маневра. Тут и коровьевское пенсне, и усишки-перышки, и дребезжащий тенорок, и маленькие полупьяные глазки, чего никогда не было у живого оригинала. Не говоря уж о поступках!..

Михаил Афанасьевич Булгаков любил посещать нижнее фойе. Сядет скромненько в уголочек, наблюдает, покуривает, посмеивается. Байки актерские любил слушать безмерно, но сам в беседу не вступал. Хотя рассказчик, как вы сами понимаете, был отменный. В этом молодые актеры убеждались, посещая его на дому. Булгаков любил гостей и умел принимать их. Умел из обыкновенного вечера сделать праздник, запоминающийся надолго. Нехватка денег компенсировалась искрометным весельем. Шутки, анекдоты, розыгрыши!