Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 10

Свой обет стать монахом Леонтьев смог осуществить только незадолго до своей смерти, приняв 18 (по другим данным — 23) августа 1891 года тайный постриг под именем Климента, в честь своего покойного наставника о. Климента Зедергольма. По благословению о. Амвросия, бывшего почти при смерти, Леонтьев отправился для монашеского служения в Троице-Сергиеву лавру. Прощаясь с ним, о. Амвросий произнес: «Скоро увидимся, скоро увидимся». 30 августа 1891 г. Леонтьев приезжает в Троице-Сергиеву лавру. Задумав провести зиму в лаврской гостинице, он решил обустроить свой номер и попросил купить в Москве марли голубого цвета для занавесок. Как утонченный эстет, он хотел видеть свое жилище уютным. Посланный им человек выполнил просьбу, но купить нужную марлю смог только… в лавке гробовщика. В начале ноября Леонтьев заболел. В натопленной комнате ему стало жарко, и он, отворив форточку и сняв теплый кафтан, сел работать за письменный стол возле окна. Результат — воспаление легких. 9 ноября Леонтьев вызвал своего духовника, иеромонаха Варнаву, потом дважды исповедался и причащался. 11 ноября он, по воспоминаниям воспитанницы Вари, бредил, повторяя: «Еще поборемся», и после: «Нет, надо покориться!», и опять «Еще поборемся!». 12 ноября утром к нему зашел Ф. П. Чуфрин, обращенный атеист. Кроме него в комнате были Варя и прислуга. Потом прибыли о. Веригин, о. Трифон, А. А. Александров с женой. По воспоминанию о. Трифона, Леонтьева соборовали «за час до смерти, когда он уже находился в бессознательном положении», и в 10 утра он скончался «под чтение отходного канона».

Похороны пришлось устраивать с помощью друзей, так как Леонтьев оставил всего 50 рублей. Великий мыслитель был похоронен на кладбище Гефсиманского скита Троице-Сергиевой лавры у церкви Черниговской Божией Матери. При погребении поминали не монаха Климента, а болярина Константина. Погребальную литургию и чин отпевания совершили о. Антоний, иеромонахи Трифон, Григорий и другие. Желая быть до конца искренним, о. Антоний, критически относившийся к некоторым идеям Леонтьева, отказался говорить надгробное слово, которое сказал о. Веригин.

22 февраля 1917 года в «Новом времени» была опубликована статья В. В. Розанова «О Конст<���антине> Леонтьеве». В ней отмечалось, что Леонтьев, любивший жизнь до самозабвения, но рожденный не в свой век, не был понят современниками. Его время еще впереди: «Торопиться не надо, время его придет. И вот, когда оно „придет“, Леонтьев в сфере мышления, наверное, будет поставлен впереди своего века и будет „заглавною головою“ всего у нас XIX столетия… В нем есть именно мировой оттенок, а не только русский». Характерно, что и оказавшиеся в вынужденной эмиграции российские либералы принялись заново перечитывать наследие русской консервативной мысли. Н. А. Бердяев, П. Б. Струве, С. Л. Франк обратились к наследию Леонтьева, наполняя его размышления новым смыслом. Бердяев писал о нем как о человеке, предвидевшем не только мировую революцию, но и мировую войну, а также появление фашизма. Струве считал, что идеи Леонтьева нельзя напрямую замыкать на конкретные политические события, поскольку они должны рассматриваться в метафизически-мистическом ключе: «Успехи „демократии“ не опровергают философских идей Леонтьева, и успехи „фашизма“ их не подтверждают». Франк увидел в Леонтьеве человека, обладавшего «гениальным прозрением» и сумевшего предсказать «предстоящую коммунистическую революцию в России». Впоследствии появились публикации, авторы которых попытались соединить идеи Леонтьева с идеологическими постулатами фашизма. Так, в 1932 г. поэт-эмигрант Г. В. Иванов утверждал: «Совпадение политических теорий Леонтьева с „практикой“ современности прямо поразительно. Не знаешь иногда, кто это говорит — Леонтьев, или гитлеровский оратор, или русский младоросс». Впоследствии исследователи находили аналогии во взглядах Леонтьева и Муссолини на возможность осуществления «антимарксистского национального социализма».

К консервативному наследию, правда, совсем в иных целях, обращались и идеологи сменовеховства Н. В. Устрялов и Ю. В. Ключников. Устрялов с одобрением писал: «Из всех политических групп, выдвинутых революцией, лишь большевизм, при всех пороках своего тяжелого и мрачного быта, смог стать действительным русским правительством, лишь он один, по слову К. Леонтьева, „подморозил“ загнивавшие воды революционного разлива…». Определенную преемственность консервативно-государственной идеологии отмечал В. В. Зеньковский, объединявший Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева и евразийцев. Зеньковский считал, что в их творчестве превалировал политический, а не религиозно-философский мотив. «В евразийстве прежде всего оживают и развиваются леонтьевские построения об особом пути России — не Данилевский с его верностью „племенному“ (славянскому) типу, а именно Леонтьев с его скептическим отношением к славянству ближе всего к евразийству». Что же касается антизападничества с «советофильским» уклоном, то здесь Зеньковский не видел идеологической подоплеки, считая это исключительно пропагандистским и политическим явлением. В то же время он отмечал, что призыв повернуться от Запада к Востоку «мы найдем… и у Леонтьева, но у евразийцев этот поворот к Востоку сблизил их неожиданно с той позицией, которую заняла Советская Россия…». С точки зрения автора фундаментальной биографии К. Н. Леонтьева Ю. П. Иваска, тот «скорее всего… мог бы защищать теорию и практику корпоративного государства в Португалии и в Испании, но и то без увлечения…».

В советской историографии отношение консерваторов к социализму в течение десятилетий рассматривалось через заданную политическую призму, что не допускало никаких полутонов в толковании этой проблемы.

Однако есть несколько пикантных моментов. То вдруг Н. И. Бухарин в докладе на заседании Ассоциации по изучению культуры весной 1936 года вспоминает о Леонтьеве и его мнении о необходимости существования зла и подчеркивает, что социализм отвергает восхищение злом. То вспомнят Леонтьева на совещании по вопросам истории СССР в ЦК ВКП(б) в 1944 году, дабы «припечатать» оппонентов: «как может поворачиваться… язык у партийного советского человека говорить о Каткове, Победоносцеве или об Аракчееве что-нибудь доброе!.. Как можно так говорить о Каткове, о котором даже такой растленный человек, как Леонтьев, говорил, что это „публичный мужчина“».

А в 1935 году в СССР выйдет публикация воспоминаний Леонтьева, во вступительной статье к которой исследователь Н. Л. Мещеряков поставит его труды на одну ступень с разработками идеологов фашизма: «К. Леонтьев был полон страха и ненависти по отношению ко всякому прогрессу… Но этот же страх и эта ненависть проникают всю философию Шпенглера, Кайзерлинга, Пауля Эрнста и других „философов“ и „социологов“ современного фашизма… Страх перед неуклонно надвигающейся революцией диктовал К. Леонтьеву и диктует теперь фашистам одинаковые или очень сходные мысли и настроения». Характерно, что в аналогичном духе спустя шестьдесят лет высказался и современный публицист Ю. Каграманов. Перечисляя основные приметы фашизма, он назвал первой приметой «неприятие истории» , отметив, что «здесь просматривается некоторая связь умонастроений фашистского типа с консервативной, аристократической традицией критики демократического и капиталистического общества — от де Местра и Карлейля до Леонтьева и Шпенглера».