Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2016 № 1-2

А может, пивом… даже водкой,
Не так уж важно, чем спастись,
Когда над МИДовской высоткой
Такая солнечная высь,

Что хочется небесной рыбой
Доплыть до звездной глубины.
Лишь граф Толстой гранитноглыбый
Не внял влиянию весны.

Завидев хлеб, взлетают птицы
С его изваянной скалы.
Над пробужденною столицей
Летит победное «Курлы!»

Ах, этот хор многоголосый!
И по сей день звенит в ушах,
Когда забвенья пар белесый
Равняет всё на пыль и прах.

Забыта прежняя степенность,
И, словно грёза наяву,
В зенит стремится современность,
Оставив старую Москву,

Как люди оставляют детство,
А мы не в силах повзрослеть
И делим ветхое наследство
За домом дом, за клетью клеть.

Устало меряем шагами,
А если нужно – и ползком.
В салоне пахнет стариками
И лишь немного коньяком.

Фонарные ночи и ангелы на игле
Светлы и беспечны, хоть бесам не счесть числа.
Я – черная точка, я – оттепель в феврале,
Еще не тепло и даже не тень тепла.

До труб Иерихона парсеки полярных вьюг,
До скрипок Вивальди один оборот Земли.
Железные птицы гнездиться летят на юг,
Попутчик в маршрутке сказал мне, что он – Шарли…

А я – передышка, возможность ослабить шарф
И, в пьяном веселье сугроб разметав кругом,
Увидеть под снегом все тот же холодный шар,
Такой же, как прежде, и все же чуть-чуть другой.

И все же, и все же в февральской судьбе моей
Порою бывает недолгий павлиний миг,
И теплые руки, и лица родных людей,
И темное пиво, и строки любимых книг.

Такая безделица, малость, что просто смех!
Но этого хватит, чтоб снег отряхнуть с ключиц
И, крылья расправив, подняться свечою вверх,
Проспектами ветра, дорогами хищных птиц!

Все выше и выше пространство собой пронзив,
Как звезды порою пронзают небес покров,
И, взгляд преклоняя к земле, что лежит в грязи,
В болоте столетий увидеть ростки цветов,

Как зернышки рая в кромешном и злом аду,
Как проседи света в одной бесконечной мгле,
И я умолкаю, парю и спокойно жду.
Мы – черные точки, мы – оттепель в феврале!

Все больнее дышать, все труднее подняться с утра,
Посмотрите в глаза, а иначе я вас не узнаю.
Нет ни чести, ни мудрости в тех, что танцуют по краю.
Только смелость безумцев, не знающих зла и добра.

Только жажда агоры в расширенных черных зрачках,
Чтоб любили до гроба, и ждали, и кланялись в пояс.
По-гусарски рисуясь вскочить в ускользающий поезд,
Чтоб с последним аккордом сорвать восхищенное «Ах!»

И писать как-то так, чтобы каждый услышал: «Внемли!»
Чтоб хотя бы на время оставил коктейли и суши,
И собой увлажнять омертвелые, черствые души,
Словно дождь увлажняет иссохшее лоно земли.

Но стихи не даются, и не на что вдруг опереться,
Там, где слово горело, теперь не осталось огня.
Вы хотели сердечности? Слушайте, вот оно, сердце!
Так держите, владейте, и пейте, и ешьте меня!

А когда изгладится багряное, сладкое, свежее,
Вы отправитесь спать, совершив повседневный стриптиз,
И не зная еще, что уже не останетесь прежними,
Как не знает безумец, когда завершится карниз.

Валгалла слов! Опора и отрада,
Но как писать, когда земля дрожит,
И правда расшибается о правду…
Под страшный скрежет литосферных плит.

Когда страна, выламывая плечи,
Как эпилептик бьётся о порог,
И всех превыше таинство картечи,
И пахнет кровью каждый эпилог.

Тогда, устав от пушечного боя,
От холода и лязга колесниц,
Возьмешь людей и выкуешь героев,
Бронзоволицых пленников страниц.

Чтоб не старели, чтоб всегда горели,
Живые звенья фабульной цепи,
Чтоб прорастали серые шинели
В заснеженной украинской степи.

Укором, назиданием, примером,
Лекарством от духовной немоты,
Вставали юнкера и офицеры,
Бессмертные, поскольку смертен ты.

И волчий век вот-вот тебя размажет,
Но, может статься, самый главный, тот
Раскурит трубку и кому-то скажет:
«Булгакова нэ троньте. Пусть живёт».

И ты продолжишь городу и миру
Записки из отложенной петли,
И будет нехорошая квартира,
И будет МХАТ, и будет Массолит.

И жизни соль, и небо над Москвою,
И суета, и будничность вещей,
И зори, что кровавые подбои
На белом прокураторском плаще.

Далеко тьма, теперь лишь только в прозе,
И перед сном порою вспомнишь ты,
Как завязавший о последней дозе,
Из шомполов сложенные кресты.

И вдруг увидишь, словно дым котельной,
Великая в грядущем темнота!
И этот строй разреженный, но цельный,
И есть в строю свободные места!

Катился поезд в сторону Вяземы.
Плескалось в брюшке жидкое винцо.
Мелькали в ряд болота, глиноземы,
И пахло малосольным огурцом.
Тут кто-то торговал в проходе торфом,
Там кто-то кипятильник продавал.
Подумал я: а как сейчас на Корфу?
И тут же мысль пустую оборвал.
И, может быть, смиренье привечая,
А может, просто так, ни почему,
Господь послал мне поле иван-чая
В невероятном розовом дыму!
И я глядел и пристально и нежно,
В душе лелея русскую черту —
За темнотой и грубостью кромешной
Великую увидеть красоту.

Горит огонь в оранжевой хурме,
Как в сердце непокорном и мятежном,
Которое всегда не в такт живёт.
Все время врозь, наружу, на отлёт.
Ни в небе, ни в земле, а как-то между
Чеканных строк Великого письма,
Где скалы слов и звезды многоточий,
Желанный, но непрошеный подстрочник,
Растет хурма. И значит – сгинет тьма!
И кладезей откроются затворы,
Сладчайший сок Заветного точа.
Мне все подвластно! Радость и печаль.
Создать дворец или разрушить город,
Являть себя в воде или огне…
Но я молчу, утрачивая ясность.
Незрелой истины нечаянная вязкость
Оскоминой сковала горло мне,
А та другая, что всегда одна,
Как встарь, осталась не изречена.

Сегодня, я вижу, особенно дерзок твой рот,
Ты куришь сигары и пьешь обжигающий брют,
Послушай, далеко-далеко в пустыне идет
Слепой одинокий верблюд.

Ему от природы даны два высоких горба
И крепкие ноги, чтоб мерить пустые пески,
А здесь воскресенье, за окнами дождь и Арбат,
И хмурое небо оттенка сердечной тоски.