Коллектив авторов - Российский колокол №7-8 2016

– Эй, ты чего? – произнёс он те слова, которые и всегда произносил в таких случаях. Они всегда помогали, помогли и теперь.

– Прости, – будто проснулся Миша. – Я слушал тебя. Говоришь, через месяц? Посмотрим. Может, и съезжу. Правда. Если буду в форме… – Он вдруг помассировал сердце. – Слушай, ты там матушку позови. Что-то она на удивление долго таблетку не несёт.

Олег пошёл за мамой. Оказалось, таблетки лежали на подносе с едой.

– Ну ты как? – звонил Олег через месяц, в конце августа. – Способен составить компанию? Я про слёт, астрономический. Если ты, конечно, помнишь.

– Помню.

– В таком случае сообщаю порядок действий: выезжаем завтра – там ночуем – послезавтра возвращаемся.

– У меня денег ноль, – сказал Миша.

Видимо, Олег догадывался, что брат заговорит о деньгах.

– А-а, ну тогда ладно, – сказал он с деланным сочувствием. – Тогда оставайся дома, братишка. Всего хорошего, не болей.

– Пока, – сказал Миша, но остался на линии.

– Прекращай балаган, – произнёс Олег серьёзно. – Едешь, нет?

– Надо подумать.

– «Подумать» – это у тебя значит «нет». Ну, ладно. Думай…

Олег сообщил, когда и откуда будет отходить автобус, и братья попрощались.

Миша поднялся с дивана и направился к окну, чтобы покурить и обдумать предложение Олега, но тут он вспомнил, что не курит; он ещё довольно часто об этом забывал.

Пришлось стоять у окна просто так, без сигареты.

С высоты тринадцатого этажа открывалась довольно широкая диорама промышленной Москвы. Во всей этой диораме Миша не мог найти ни одного уголка, через который не прошла бы хоть однажды пьяная траектория его жизни. С каждым элементом пейзажа, – будь то здание, телефонная вышка, скопление зелени или пустырь, пригорок или овраг, – было связано какое-нибудь воспоминание. Более того, едва ли не каждый из этих элементов имел своё оригинальное название: благодаря Мише и его друзьям даже самые ничтожные клочки пространства удостаивались отдельных топонимов. Мишиных воспоминаний хватило бы на целую книгу, главы которой назывались бы этими топонимами: «Воронья теплотрасса», «Мармеладовский дворик», «Пенсионный пруд», «Готический детсад», «Бычья беседка» и так далее. На форзаце Миша обязательно поместил бы нарисованный от руки план местности… Хорошая бы вышла книга. Несколько раз он всерьёз собирался за неё сесть, но всегда отказывался от этой идеи, потому что в любом письменном увековечении ему виделось преступление против того мимолётного и вечно ускользающего, что составляло для него главную ценность жизни. Каждый раз, глядя из окна своей комнаты на этот пейзаж, он склонялся к тому, что самым честным и правильным поступком с его стороны будет просто выйти на улицу. Он блуждал по пейзажу глазами, как бы водя пальцем по карте, и останавливал взгляд на том месте, куда его в данную минуту влекло наиболее сильно. Чаще всего это был «Волшебный пятачок» – небольшая круглая поляна, год от года приносившая щедрые урожаи галлюциногенных грибов, которые Миша, впрочем, не любил. Издали она казалась гладкой, как бильярдное сукно, и каждый раз, выходя из дома и направляясь к ней, Миша с волнением ожидал, что она окажется такой же гладкой и вблизи. Но поляна оказывалась совсем другой: высокая трава, кочки, разноцветный мусор, насекомые. Миша мог выпить не одну бутылку вина, сидя на «Волшебном пятачке» и размышляя об этом чуде пространства и зрения.

Теперь, вспоминая о нём, он даже не мог выкурить сигарету.

– Надо что-то делать, – сказал он вслух. – Надо как-то жить.

Мама опустила и разгладила по Мишиным плечам вздыбленный воротник ветровки и легонько хлопнула Мишу обеими ладонями по груди.

– Я надеюсь, ты сам всё понимаешь… – сказала она вместо напутствия.

– Несомненно, – ответил Миша и поднял воротник.

– Сядешь в автобус – отзвонись, пожалуйста. Хотя… – она подумала и махнула рукой. – Не забивай себе голову, я лучше Олега попрошу. Ты всё-таки товарищ не очень надёжный.

– Но я же на верном пути, правильно? – сказал Миша и, чтобы не расстроить маму этими словами, поцеловал её.

Он вышел из дома и пошёл к метро.

После больницы ему уже доводилось бывать на улице. Мама неотступно следовала указаниям врача и, дождавшись дня, который заранее отметила в отрывном календаре, стала изредка давать Мише мелкие поручения, связанные с выходом из дома: купить хлеба, заплатить за коммунальные услуги, отнести использованные батарейки в специальный пункт приёма (недавно она узнала о страшном вреде, который наносят человечеству эти батарейки) и ещё что-нибудь в таком роде. Миша даже успел завести себе одно уличное обыкновение: выполнив мамино поручение, он заходил в один и тот же ларёк с выпечкой, покупал ватрушку и чай, удалялся в один и тот же двор, садился на одну и ту же скамейку под каштаном и там перекусывал, рассматривая упавшие с дерева экзотического вида плоды. При совершении этого ритуала он неизменно испытывал одно и то же двойственное чувство: с одной стороны, он ощущал себя лёгким и чистым, будто ему лет пятнадцать, и он только что вышел из бани, с другой – казался самому себе заключённым, которого вывели прогуляться на окружённую стальной решёткой площадку и вот-вот загонят обратно в барак.

«Взять убежать, запить снова, закурить. В последний заход…» – произносил он про себя, как заклинание, одни и те же слова, проверяя, не обнаружится ли в них на этот раз сила настоящего желания, и каждый раз убеждался, что никакого желания нет. Вряд ли он стал после реанимации сильнее бояться смерти; пожалуй, теперь он боялся её даже меньше, чем прежде. Просто там, в белокафельных стенах, в нём как будто умерла способность чего-нибудь по-настоящему желать.

Он зашёл в метро, где не был с того самого дня, когда случилось то, что случилось.

Покупка карточки, проход через турникет, шаг на эскалатор – каждое из этих, давно забытых действий, обходилось ему учащением сердцебиения, так что, спускаясь на эскалаторе, он решил выпить дополнительную таблетку. Но едва он сошёл с эскалатора и сделал несколько шагов, как в его груди зашевелилось то, против чего таблетки были бессильны.

Он остановился. Кто-то врезался ему в спину, выругался, грубо отпихнул его к металлической перегородке, и Миша остался там, куда его отпихнули.

– Вот оно, – произнёс он тихо. – Опять.

На оба перрона одновременно прибыли поезда, и сквозь решётку из гранитных колонн в зал с обеих сторон хлынула людская масса – «жиропоток», как называл её Миша. Эта картина всегда вызывала в нём непреодолимую тоску и тревогу. Когда он бывал трезв или находился в компании, это чувство можно было перетерпеть. Но несколько раз, когда он был пьян или под наркотиками, и рядом с ним не оказывалось никого из друзей, он не справлялся с собой и совершал один и тот же довольно странный поступок. Нет, он не прибегал к нему предусмотрительно, как к хорошо проверенному методу. Каждый раз он заново проходил внутренний путь, неизбежно приводивший его к этому поступку.