Лев Шейнин - Пьесы

Г а м с у н. Возможно! Но не кажется ли вам странным, что, например, я — Кнут Гамсун — стал мировым писателем, хотя понятия не имел о вашем социалистическом реализме? Скажите прямо.

И р и н а. Если прямо, то мне кажется странным другое: что ваш талант растрачен на проповедь индивидуализма, презрения к людям, апологетику грубой силы. Вашего зрения художника хватило на то, чтобы ярко и точно увидеть и передать поэзию норвежской природы, ее суровую красоту. Но вы оказались бессильны и слепы, когда заговорили о норвежском народе. Вы устами своего героя Карено утверждаете, что рабочие — это паразиты, живущие на свете без всякого назначения… Вы рассматриваете мир как духовное болото, а любовь только как «роковой поединок» мужчины с женщиной… Этого ли ждал от вас народ, который вправе рассматривать писателя как учителя жизни?

Г а м с у н. Я служу искусству, а не народу. Я писатель, а не педагог.

И р и н а. Я воспитана на русской литературе, господин Гамсун, всегда воспитывавшей народ. И эта литература дала миру Пушкина и Толстого, Гоголя и Горького. А ваши произведения теперь издают люди, сжигающие книги Гёте и Гейне.

Г а м с у н. Что вы хотите этим сказать?

И р и н а. Что следует задуматься над вопросом: почему фашистам так нравятся ваши книги?

Б е р г. Но вернемся к нашим спорам, фру Ирина. Я тоже не материалист, но ведь сумел кое-что сделать и открыть…

И р и н а. Вы сделали не кое-что, а многое, профессор. Но каждой своей победой, каждым своим открытием вы обязаны тому самому диалектическому методу, с которым не согласны!.. Да, да, не удивляйтесь, в науке вы, сами того не сознавая, материалист… Ленин называл таких, как вы, стихийными материалистами и говорил, что они впускают материализм через заднюю дверь…

Б е р г. Во всяком случае, я не приемлю никакой догмы.

И р и н а. Тогда мы — союзники. Мы тоже отрицаем догму.

Б е р г. Мне казалось иное. Вы резко обрушиваетесь на своих противников. У вас одна схема — друзья и враги, ангелы и черти. А как прикажете быть с теми, кто стоит посреди? А ведь их большинство…

Г а м с у н. Вот именно!..

И р и н а. Вы говорите о тех, кто стоит посреди. Да, их еще много. И мы боремся за этих людей и будем бороться за вас, профессор Берг.

Б е р г. Я никогда не соглашусь с вашим тезисом, что наука должна служить политике. Я служу и буду служить вечным истинам, равно обязательным и в Берлине и в Москве. Я не знаю алгебры немецкой или русской, как геометрические формулы не знают партийных программ.

Г а м с у н. И я тоже не хочу их знать! А вы, большевики, хотите подчинить своим идеям все. Ученые и шахтеры, писатели и музыканты шагают у вас рядом, как солдаты, в одном строю и в одном направлении. Меня оскорбляет это как художника. Вы все время говорите о долге — долг перед родиной, долг перед партией, долг перед народом… А я никому ничего не должен! Я не намерен ни перед кем отчитываться, кроме самого себя! Мне дороже всего моя свобода, моя независимость…

И р и н а. Нет, господин Гамсун, вам придется отчитываться не только перед самим собой, но и перед своим народом и перед историей, как каждому современному ученому, художнику, писателю. Вы говорите, что все мы в строю, как солдаты. А мы и на самом деле солдаты великой армии, борющейся за человеческое счастье, за то, чтобы всем было хорошо на земле. И мы, действительно, шагаем рядом — шахтеры и ученые, каменщики и писатели. Вас пугает это, а нас только убеждает в нашей правоте. Что же касается вас, профессор Берг, то я могу сказать, что мы тоже за алгебру и геометрические формулы. Мы только спрашиваем: кому служат эти формулы? Мы хотим одного — чтобы и алгебра, и геометрия, и литература, и музыка служили интересам народа, будущему человечества, а не его врагам! (Пауза. Встает и делает несколько шагов по комнате.)

Все молчат.

(Подходя близко к Бергу.) Вы не хотите заниматься политикой, но ведь она занимается вами, не спрашивая вашего согласия. Политика врывается в ваш дом, как бы плотно вы ни затворяли его окна и двери, в вашу семью, как бы вы ни старались ее оградить, в вашу работу… И пока вы провозглашаете «независимость» и «чистоту» своей науки, ее уже где-нибудь, даже не спрашивая вас, покупают или продают, присваивают или грабят…

За окном долгий, резкий гудок. К нему присоединяется второй, третий, четвертый, и все они сливаются в тревожный, наглый вой. Гамсун быстро встает и подходит к окну. Все более усиливается рев гудков.

Б е р г. Что такое? В чем дело, Кнут?

Г а м с у н. Это германский военный флот. Напрасно ты был так сух с ландсфюрером Керном, Рикард.

И р и н а. Вот видите, профессор, политика уже врывается в ваш дом…

Через три года. Снова кабинет Берга. Казалось бы, ничего не изменилось в этой комнате. Все те же книги стоят за стеклами шкафов, все та же старомодная мебель, и так же, как и три года назад, отбивают время старинные часы. И только темные, зашторенные окна говорят о главном, что произошло за эти годы, — о войне. Вечер. При открытии занавеса на сцене — Е л е н а и Г л а н.

Г л а н. Мне горько видеть, дорогая, сколько сил ты тратишь на то, чтобы добыть продукты, и как тщетно пытаешься разнообразить наш рацион.

Е л е н а. Я делаю все, что могу. Но ты же знаешь, как трудно стало с провизией. Я не могла найти муки для именинного пирога. Хорошо, что догадалась обратиться к Гамсуну, и он мне помог.

Г л а н. Если бы твой отец был менее упрям, мы смогли бы жить не хуже Гамсуна.

Е л е н а. Не может же отец работать с немцами, Арне.

Г л а н. Зачем крайности? Пусть не работает на немцев, но и не ведет себя так вызывающе. Он отклонил одно за другим три предложения Керна и Квислинга. Это наводит подозрение на всех нас…

Е л е н а. Ну, ты, Арне, кажется, вне подозрений…

Г л а н. На что ты намекаешь, говори прямо!

Е л е н а. Соседи говорят, что к тебе благоволит сам Квислинг, сам «правитель» Норвегии… Хорошо еще, что эти слухи не дошли до отца…

Г л а н. А ты поменьше прислушивайся ко всяким сплетням. Твой муж — доцент, его занимает наука, а не политика. И если какая-то дура видела, что я выхожу из дома Квислинга, то это еще ничего не значит!

Е л е н а. Тише, идет отец…

Входят Б е р г и Г а м с у н. Берг немного осунулся за эти годы, но все еще молода его походка, так же быстры движения.

Б е р г. Добрый вечер, дети! (Глядит на часы.)

Г а м с у н. Здравствуйте, Елена, здравствуйте, Арне…

Г л а н. Благодаря любезности господина Гамсуна, отец, мы сможем сегодня выпить за ваши шестьдесят три года…

Г а м с у н. Ну, ну, стоит говорить о таких пустяках…

Б е р г. Что ж, охотно выпью с вами вместе.

Садятся за стол. Стук в дверь.

Войдите!