Жан Расин - Трагедии

Спеши вослед отцу, Захария, мой сын:
Первосвященник в храм не шествует один.
— О девы юные левиева колена,
Поющие того, кто вывел нас из плена,
Делившие со мной отчаянье не раз,
Единая моя утеха в скорбный час,
В руках у вас цветы, себе венки вы свили,
Но встарь на празднествах они уместны были.
А в унижении, в годину бед и гроз
Нет жертвы, господу угодней наших слез!
Но чу! Священных труб заслышала я зовы.
Дверь храма отперта, и к службе все готово.
Я скоро возвращусь, чтоб вас в притвор ввести,
А вам творцу хвалу пристало вознести.

Его величие разлито во вселенной.
Да любит и да чтит всяк сущий в нем отца!
Его могущество и воля довременны.
Восславим милости творца!

Нет, не замкнуть уста изменой
Его сынам, о нем поющим вдохновенно:
Не будет их хвалам конца.
Являет каждый день нам блеск его нетленный.
Его величие разлито во вселенной.
Восславим милости творца!

Его величие разлито во вселенной.
Восславим милости творца!

Цветов полны луга ему в угоду,
В садах им каждый плод взращен,
Ниспосылает с небосвода
И зной полуденный, и свежесть ночи он,
Чтоб дружно на полях зазеленели всходы.

Он солнцу повелел теплом живить природу,
Его рукой над бездной свет зажжен,
Но лучшее, что дал он своему народу, —
Его завет, святой закон.

Гора Синайская, живи воспоминаньем
О том торжественном, неповторимом дне,
Когда была ты вся в огне,
И несся трубный звук из тучи в вышине,
И смертным бог глаза слепил своим сияньем.
Скажи, зачем ему необходим
Был молний яркий сноп, иль непроглядный дым,
Иль в облаках раскат громовый?
Порядок ли стихий решил он возмутить,
Иль землю вдруг переместить,
Поколебав ее основы?

Нет, стан израильский с твоих, Синай, высот
Учением своим он озарил в пустыне
Затем, чтоб избранный народ
Любовью вечною пылал к нему отныне.

О мудрость! О закон святой!
О справедливость без предела!
Что радостней в юдоли сей земной,
Чем вере и творцу отдать себя всецело?

Спас наших предков от ярма господь,
Помог им манной голод побороть.
Он просветил наш дух, питает наше тело,
Но хочет, чтоб любовь к нему не охладела.

О справедливость без предела!

Для них раздвинул хлябь морскую бог,
Для них из недр скалы извел поток.
Он просветил наш дух, питает наше тело,
Но хочет, чтоб к нему любовь не охладела.

О мудрость! О закон святой!
Что радостней в юдоли сей земной,
Чем вере и творцу отдать себя всецело?

Ужель позорный страх, в котором возросли вы,
Неблагодарными вас сделал до того,
Что чужд вам стал господь столь долготерпеливый
И разлюбили вы его?
Рабы должны пред деспотом склоняться,
Отца же дети чтят, а не боятся.
Щедрот от неба ждать возможно ль без конца
И не любить творца?

О мудрость! О закон святой!
О справедливость без предела!
Что радостней в юдоли сей земной,
Чем вере и творцу отдать себя всецело?

О дочери мои, умолкните покуда.
Народ стекается к святыне отовсюду.
С толпой молящихся войдем и мы в притвор —
Там наши голоса вольются в общий хор.

Что вижу я? Мой сын, ты снова здесь? В чем дело?
И почему лицом ты стал белее мела?

Мать...

Отвечай же мне!

Храм осквернен навек...

Как! Кем?

И царь небес кощунство не пресек.

Я вся дрожу... Но кто виновен в оскверненье?

Уже родитель мой, взяв хлебы предложенья,
Плод жатвы, что господь опять нам подарил,
Вознес их на алтарь и руки обагрил
Невинных мирных жертв дымящеюся кровью
И внутренности их воздел горе с любовью,
А наш Элиаким, весь в белом полотне [283],
Прислуживал ему, со мною наравне.
И вот уж кровью жертв священники кропили
Алтарь предвечного и всех, кто в храме были,
Как вдруг послышался в притворе смутный гул
И сразу же к дверям все взоры притянул.
Стоит в них... Смею ли, смогу ль произнести я?
Стоит в них женщина, и это — Гофолия.

О небо!

Голову подняв, она идет
Туда, куда закон закрыл для женщин вход,
И направляется с отвагою безбожной
К святилищу, где быть одним левитам можно.
Народ, теснясь, бежит — смятеньем он объят.
Отец же мой... О, сколь его был грозен взгляд!
Таким лишь Моисей взирал на фараона.
"Царица, — молвил он, — не нарушай закона.
Жене и грешнице нет доступа сюда.
Уйди, иль проклята ты богом навсегда!"
Свирепо на него царица поглядела
И злобную хулу изречь в ответ хотела,
Но тут, я думаю, господень херувим
Предстал пред ней с мечом сверкающим своим [284],
Затем что немота язык ее сковала,
И прежней дерзости как сроду не бывало,
И взор оцепенел — читался в нем испуг:
Она увидела Элиакима вдруг.

Ужель приметить ей Элиакима дали?

За ней, жестокою, мы оба наблюдали,
И пригнетал к земле нас ужас ледяной.
Но тут священники, пред нами встав стеной,
Велели нам уйти. Вот все, что мне известно
О том, как осквернен наш праздник благочестный.

Ах! Мальчика отнять задумали у нас.
Затем лишь и пришла сюда она сейчас.
Я слезы лью, а он, быть может, о пощаде...
Его, о господи, спаси Давида ради!

О ком ты плачешь, мать, с прискорбием таким?

Ужель в опасности дитя Элиаким?

Быть может, чем-то он царице неугоден?