Венедикт Ерофеев - Вальпургиева ночь

Алеха и Прохоров ему помогают. Медбрат Боренька без всякого злорадства, но и не без демонстрации всесилия стоит с вертикально поднятым шприцем, чуть-чуть им попрыскивая. Потом наклоняется и всаживает укол.

Боренька. Накройте его.

Прохоров. Ему бы надо второе одеяло, температура подскочит за ночь выше сорока, я ведь знаю…

Боренька. Никаких одеял. Не положено. А если будет слишком жарко — пусть гуляет, дышит… Если сумеет шевельнуть хоть одной левой… Гуревич! Если ты вечером не загнешься от сульфазина — прошу пожаловать ко мне на ужин. Вернее, на маевку. Слабость твоя, Наталья Алексеевна, сама будет стол сервировать… Ну, как?

Гуревич (с большим трудом). Я… буду…

Боренька (хохочет, но совсем упускает из виду, что с одним пальцем в ноздре к нему приближается Алеха-Диссидент). А мы сегодня гостеприимны… Я — в особенности. Угостим тебя по-свойски, инкрустируем тебя самоцветами…

Гуревич. Я же… я же… сказал, что буду… Приду…

Алеха действительно со знанием дела выстреливает правой ноздрей. Палата оглашается криком, доселе никем в палате не слышанным: доктор сделал свое высоковольтное дело с бедолагой Хохулей.

Боренька (хватает за горло Алеху). А с тобой — с тобой потом… Знаешь что, Алешенька, — сейчас доктор здесь… Как только он уйдет — мы с тобой отсморкаемся, ладно? (носовым платком оттирая галстук).

Доктор, проходя через палату с дьявольским своим сундучком, озирает больных: на всех физиономиях, кроме прохоровской и Алехиной, лежит печать вечности — но вовсе не той Вечности, которой мы ожидаем.

Доктор. С наступающим праздником международной солидарности трудящихся всех вас, товарищи больные. Пойдемте со мной, Борис Анатольевич, вы мне нужны.

Уходят.

Прохоров (как только скрываются белые халаты, повисает на шее Алехи). Алеха! Да ты же — гиперборей! Алкивиад! Смарагд! Да ты же Мюрат, на белом коне выступающий на Арбат! Ты Фарабундо Марти! Нет, русский народ не скудеет подвижниками и никогда не оскудеет!

Гуревич (одобрительно приподымается на локте). Совершенно верно, староста.

Алеха (окрыленный). Надо было и в дяденьку доктора пальнуть чуток…

Прохоров. Ну ты, витязь, даешь!.. Вот это было бы излишне… Не будем усложнять сюжет происходящей драмы… мелкими побочными интригами… Правильно я говорю, Гуревич?.. Человечество больше не нуждается в дюдюктивностях, человечеству дурно от острых фабул…

Гуревич. Еще как дурно… Да к тому же — зачем затевать эти фабулы с ними? Ведь… их же, в сущности, нет… Мы же психи… а эти, фантасмагории в белом, являются нам временами… Тошнит, конечно, но что же делать? Ну, являются… ну, исчезают… ставят из себя полнокровных жизнелюбцев…

Прохоров. Верно, верно, и Боря с Тамарочкой хохочут и обжимаются, чтоб нас уверить в своей всамделишности… что они вовсе не наши химеры и бреды, а взаправдашние…

Гуревич. Поди-ка ко мне, Прохоров… к вопросу о химерах… Вот это вот (показывает на укол) — это долго будет болеть?

Прохоров. Болеть? Ха-ха. «Болеть» — не то слово. Начнется у тебя через час-полтора. А дня через три-четыре ты, пожалуй, сможешь передвигать свои ножки. Ничего, Гуревич, рассосется… Я тебя развлеку, как сумею: буду петь тебе детские песенки.

Гуревич. Скажи, Прохоров, от этого укола «сульфы» есть какое-нибудь облегчающее средство?

Прохоров. Проще простого. Хороший стопарь водяры. А чистый спирт — и того лучше…

Шепчет на ухо Гуревичу нечто.

Гуревич. И это — точно?

Прохоров. Во всяком случае, Натали сегодня заменяет и дежурную хозяйку. Все ключи у нее, Гуревич. Она их не доверяет даже своему бэль-ами, Бореньке-Мордовороту…

Гуревич (цепенеет, пробует встать). Вот оно что…

И снова цепенеет от такой неслыханности.

У меня есть мысль.

Прохоров. Я догадываюсь, что это за мысль.

Гуревич. Нет-нет, гораздо дерзновеннее, чем ты думаешь… Я их взорву сегодня ночью!

За дверью голос медсестрички Люси: «Мальчики, на укольчики! Мальчики! В процедурный кабинет, на укольчики!»

В третьй палате ни кто не внемлет. Один только Гуревич делает пробные шаги.

Гуревич (еще что-то шепчет Прохорову. Потом:)

Прохоров. Браво! Да ты поэт, Гуревич!

Гуревич.

.

Лирическое интермеццо. Процедурный кабинет. Натали, сидя в пухлом кресле, кропает какие-то бумаги. В соседнем, аминазиновом, кабинете — его отделяет от процедурного какое-то подобие ширмы — молчаливая очередь за уколами. И голос оттуда исключительно Тамарочкин. И голос примерно такой: «Ну, сколько я делала тебе в зад уколов, а ты все дурак и дурак!.. Следующий!! Больно? Уж так я тебе и поверила! Не зуди, маманя! А ты — чего пристал ко мне со своим аспирином? Фон-барон какой! Аспирин ему понадобился! Тихонечко и так подохнешь! Без всякого аспирина! Кому ты вообще нужен, раздолбай?.. Следующий!..» Натали настолько свыклась с этим, что и не морщится, да и не слушает. Она вся в своих отчетных писульках. Стук в дверь.

Гуревич (устало). Натали?..

Натали.

Гуревич.

Натали.

Гуревич.

Натали.

И наконец объятие. С оглядкой на входную дверь.

Гуревич.

Наталья.

Гуревич.