Людмила Улицкая - Дар нерукотворный (сборник)

Тем временем приехали пожарные, размотали свои шланги и быстро загасили остатки того, что недавно было Мышиным домом. Потом они стали сматывать свои шланги, и Змея мудро уползла к себе домой, испугавшись, как бы ее не смотали вместе со шлангами.

Наконец Одинокая Мышь открыла глаза, вздохнула и тихо заплакала.

– Где Федя? – прошептала она. – Он спас мне жизнь. Ему надо дать медаль «За спасение погибающих».

Голова ее лежала на подушке, она была прикрыта скатертью, а рядом с ней стоял ее любимый кофейник. Это было все, что у нее осталось.

Вот и вся история про Одинокую Мышь. Остается только добавить, что благородный Таракан пригласил ее жить к себе. Вскоре они поженились, и оба вполне счастливы. Одинокая Мышь гордится тем, что у нее такой умный и образованный муж, а Таракан очень ее уважает за те замечательные обеды, которые она ему готовит каждый день – кроме тех случаев, когда Таракану после особенно вкусного обеда хочется поспать денек-другой. Но это бывает редко, вообще он старается обедов не просыпать.

Одинокой Мыши, конечно, жаль и шкафа, и имущества, но всё-таки она очень довольна своим новым положением – она ведь перестала быть одинокой.

Федя иногда заходит к ним в гости – Мышь на него совсем не сердится. Ни за то, что он когда-то поселился у нее в шкафу, ни за его проделки, ни за пожар. К его приходу она печет пирог с вареньем. И хотя Таракан успевает съесть большую часть, зато Феде всегда достается большой кусок из самой серединки.

Игнасий исчез. С того момента, как Федя полез на крышу для спасения Одинокой Мыши, его никто больше не видел. Таковы коты.

А Мышь уже больше не пишет к Новому году 188 поздравительных открыток.

Она пишет одну-единственную.

Догадайтесь – кому?

Старик Кулебякин был добрейший человек. Если бы не так, он давно бы уже переехал из своего деревенского домика-развалюхи в новую просторную однокомнатную квартиру в самом центре города. Но по своей доброте он не мог не считаться с кобылой Милой, которая жила у него уже больше двадцати лет. А она всякий раз, когда он затевал разговор о переезде, начинала плакать. И приходилось им вдвоем, старику Кулебякину и жеребенку Равкину, ее утешать. А утешать ее было совсем не просто. Старик бежал в станционный буфет за двенадцать километров и покупал там булочку с маком, а жеребенок Равкин чего только не делал, чтобы утешить плаксивую кобылу Милу: на дудочке играл, кувыркался, ходил на передних ногах, проигрывал ей в шахматы и пел романс «Я помню чудное мгновенье»…

Кое-как Милу утешали, и старик Кулебякин зарекался говорить с ней о переезде, однако долго не выдерживал и нет-нет – опять заговаривал. Уж больно надоел ему домик-развалюха без водопровода, без газа, с уборной во дворе. Но Мила опять начинала плакать, даже не объясняя никак своего нежелания переезжать.

В конце концов она сказала:

– Кулебякин! Нас загонят на пятый этаж без лифта. Я терпеть не могу высоты. На балконе мне будет страшно, а переезжать в квартиру без балкона обидно, раз у других балконы есть. Я не умею ходить вниз по лестнице, да и вверх по лестнице, признаться, мне тоже не нравится ходить. Я не хочу пить воду из унитаза. Я уже старая кобыла, я хочу умереть в своем доме, а не в проклятой однокомнатной квартире.

Кулебякин возражал, как мог:

– Мы не поедем на пятый. Нам дадут квартиру на первом этаже. Мы посадим деревья под окном так, чтобы ветки заглядывали в окно. Я никогда не предложу тебе пить из унитаза, будешь пить из своего ведра, к которому ты привыкла. И недалеко от нас, просто в двух шагах, будет кафе, и там можно будет в любой момент купить тебе булочку с маком, а мне – бутылку пива.

Но на Милу такие слова не действовали – она опять начинала плакать. В конце концов не выдержал Равкин.

– Послушай, Мила, – сказал он. – Я еще молодой. У меня вся жизнь впереди. Я хочу получить образование, чтобы в нашей семье был хоть кто-нибудь с высшим образованием. Я хочу стать цирковой лошадью. Неужели ты не понимаешь, что нам необходимо переехать в город, чтобы я мог поступить в цирк?

Мила задумалась, опустив голову. Так она простояла всю ночь и половину следующего дня – она вовсе не была глупой, просто медленно думала. Наконец она сказала:

– Равкин, ты прав. Тебе действительно надо получить образование. Сегодня ночью я вспомнила, что, когда я была молодой, я тоже хотела стать цирковой ло шадью. Но тогда была война, и мне пришлось вместо цирка служить в обозе. Я согласна переехать, только пусть Кулебякин знает, что на пятый этаж я не поеду ни за какие деньги, это – во-первых. А во-вторых, чтоб каждый день у меня была булочка с маком.

И на всякий случай она опять заплакала.

Равкин немедленно побежал к старику Кулебякину сообщить, что Мила согласна переезжать, а уж потом взял свою дудочку и стал играть Миле самую веселую из известных ему песен.

В один прекрасный день Кулебякин сложил в тележ ку все свои пожитки: ведро, кастрюлю, веник, телевизор, который никогда не работал, три подушки, ложку и свои вставные зубы, которые были очень красивые, но такие неудобные, что он держал их обыкновенно на окошке просто для красоты.

Потом Кулебякин долго извинялся перед Милой, что ей придется их перевозить. Наконец он запряг ее, и они поехали. То есть поехала тележка, а Кулебякин, конечно, шел позади и подталкивал тележку. Равкин бежал рядом, с ключом от новой квартиры в зубах, а Мила на всякий случай плакала.

Наконец они доехали до центра города и остановились около очень симпатичного пятиэтажного дома, в котором все квартиры были заселены, кроме одной, на первом этаже. В нее и въезжали. Кулебякин вносил вещи, а Мила стояла у подъезда и крутила головой, и слезы от этого падали в разные стороны, на большое расстояние, и весь дом видел, как убивается кобыла Мила, переезжая на новую квартиру.

Старик Кулебякин тихонько просил ее перестать плакать, потому что жильцы дома могут подумать, что он плохо с ней обращается, и вызвать милицию.

Равкину в новой квартире всё очень нравилось: и газ, и водопровод, и выключатели. Он быстро научился пользоваться всеми этими штучками, а Мила плакала не переставая, так что старику Кулебякину пришлось подставить ведро, чтобы она не мочила паркет, потому что он от воды, то есть от слез, портился, и быстро сбегать за булочкой.

На следующее утро, а это было воскресенье, самый рабочий из всех рабочих дней в цирке, Равкин проснулся очень рано, надел кулебякинскую кепочку, причем без спросу – Кулебякин, конечно, разрешил бы, но он еще спал, и Равкин не хотел его будить, – и побежал в цирк.