Леонид Подольский - Четырехугольник

В Париже все было замечательно. Белые сорочки, фраки, речи, застолья, на книжной выставке очередь к Варвариной. «Да что ж она такое?» Новиков никак не мог взять в толк. Пишет бездарно, а… Ну точно, все точно про голого короля. Читателю можно всучить. Читатель купит и поставит на полку.

Главное, он, Новиков, стоял и улыбался.

В Париже первая кошка пробежала. Хотя нет, наверное, раньше.

– Я вижу, Юра, ты не рад за меня?

– Рад, – сказал он через силу и попытался улыбнуться. – Скромный муж великой жены.

– Нет, не рад. – Варварина серьезно обиделась. А между тем никогда не прочла ни один его рассказ, ни роман, тот самый, что Новиков много раз начинал и бросал. Тот самый, про Серебряный век, который он собирал буквально по крупицам. Правда, и он никогда не читал ей отрывки. Разве лишь однажды, в самом начале. И увидел: ей не интересно.

– Ты пишешь про Гумилева, а думаешь про себя.

«Вот язва так язва». Больше он читать ей не пытался.

Сам Новиков Варварину читал редко и с двойственным чувством: не глупа, продвинута, но о чем? Для чего? Ее бабья проза казалась Новикову искусственной и холодной. Ненастоящей. Придуманной. Литературный фианит по цене изумруда. Неужели критика не видит? Хотя уж кто-кто, а он-то знал: критики не существует больше. Существует обслуга. Коррупция не только во власти.

Они съехались. Это был настоящий марафон, многолетний, многотрудный. До того у Варвариной имелась двухкомнатка-малогабаритка, на большее олигарх не расщедрился. Съехались, сделали ремонт, расставили новую-старую мебель, книжные тома и – поняли, что чужие, но что больше уже никуда. Не оставалось ни сил, ни денег, и жалко трудов. Да и куда, зачем? С тех пор Новиков обитал в роскошном своем кабинете, а Ольга Николаевна облюбовала спальню с антикварным столом, за которым, по утверждению продавца, сам Евгений Боратынский писал свои романтические поэмы. Развесили на стенах мрачноватые картины передвижников. И только по понедельникам и пятницам…

В остальные дни они встречались на кухне и в огромной, с мебелью в стиле Людовика, гостиной-столовой, захламленной шкафами, книгами и старыми вещами, выбросить которые было некогда и жалко. Книгами, которые они никогда не прочтут, а хранить больше негде. В молодости, в другой жизни, Новиков, как и множество иных людей, коллекционировал книги, благо стоили они копейки. У него, как у члена Союза, имелся доступ к писательской лавке на Кузнецком Мосту, и он без особого разбора покупал все подряд. Юрий Матвеевич в некотором роде немалую часть жизни прожил при коммунизме: писательская книжная лавка, писательская поликлиника, дома отдыха писателей, писательские наборы с колбасой и икрой – отдельно по будням и к праздникам. Как-то на исходе той жизни Юрий Матвеевич получил даже пропуск в ателье ЦК. И если бы не рухнуло все, Новикову положено было в конце пути место на Новодевичьем кладбище. В крайнем случае – на Ваганьковском.

Но то – раньше. Сейчас же они с Ольгой Николаевной жили, можно сказать, в коммунальной квартире, где волей-неволей наблюдали друг за другом, как в стеклянном «Доме-2».

Новиков в этой жизни так и не обзавелся детьми, суетливые годы пролетели мимо. У Варвариной же имелась дочь, появившаяся на свет в городе цареубийства в те далекие дни, которые для Новикова навсегда остались тайной. Он сумел только выпытать, что в это гиблое время Варварина тихо прозябала в нищем издательстве, безнадежно пыталась печататься и думать не думала о Москве. Как полагал Новиков, была одной из тех девочек, которым несть числа в искусстве – от литературы до балета, – которые, словно бабочки, порхают из рук в руки профессиональных ловцов. Что Ольга Николаевна тоже, он не сомневался – ее соблазнил махровый критик, известный непримиримостью к противникам соцреализма. Она, правда, отрицала – утверждала, что будто бы это любовь. Но скоро все закончилось трагическим разрывом.

Что происходило потом, Ольга Николаевна не делилась с Новиковым никогда, десять лет ее рифейско-московской жизни словно поглотила черная дыра, длинное многоточие, где неотчетливо грезились литературные романы с литературными же генералами и лишь в самом конце многоточия чудесным образом материализовались олигарх Катин и финансово близкая к нему издательница Маша Шуткина, молодящаяся, очень влиятельная дама в черных очках и в черных же перчатках без пальцев.

Новиков знал только, что дочку Ольги Николаевны Настеньку вырастила бабушка вдали от тогда еще не знаменитой мамаши. И что, закончив институт, очень далекий от литературы – о родительской стезе обиженная Настенька и слышать не хотела, – Настенька, не попрощавшись с матерью, сбежала в Америку и вышла замуж за миллионера.

«Как Екатерина Первая, – мнилось иногда Новикову, когда он размышлял о супруге. – Так же из рук в руки… И стала императрицей… После олигарха Катина настоящая литературная богиня. А ведь и Крым и рым, через все прошла».

В самом деле, Катин все умел превращать в золото, как ослоухий Мидас [15] Согласно греческой мифологии, фригийский царь Мидас прославился тем, что все мог превращать в золото, а также ослиными ушами. . А ведь сам – когда-то неудачливый режиссеришка, бомбила [16] Бомбила – частный таксист, который не платит налоги. , катала [17] Катала – карточный шулер (уголовный жаргон). , авторитет, как писали про него в интернете, но опять же, богема! Новорусский Мамонтов [18] Мамонтов Савва Иванович (1841–1918) – известный русский предприниматель, железнодорожный магнат и одновременно крупный меценат, организатор и владелец частного театра. . Любил и покровительствовал артистам. В новое время он перебесился и вырос на обмене и обналичке, а в приватизацию задешево скупил активы.

И насчет махрового критика Новиков навел справки. К тому времени бывший сердцеед уже лет десять как умер. Рассказывали, что порядочная сволочь, выслуживался, на том и сделал карьеру. И насчет Синявского с Даниэлем, и насчет Солженицына, и даже Любимова и Нуреева – про всех писал и ничего, в перестройку перестроился и стал очень даже прогрессивным.

…К семидесяти он устал, Новиков, устал. Усталость накапливалась долго, давно, но вот как-то сразу… Тело еще оставалось крепким, но душа… С душой явно творилось неладное. Жизнь, можно сказать, прожита зря – пустая жизнь – ничего после него не останется. И Ольга Николаевна не та, чужая, всегда была чужая. И сил нет разойтись, да и незачем…

Вчера только уехала в Германию выступать. Не попрощались, как чужие…

Но если подумать, то и сказать-то ей нечего. Эгоцентрична, только о себе и говорит. Но и ему, Новикову, нечего. Все оказалось не то. Все, что происходило после Литинститута. И писал – не то, так ведь и не дали бы написать то. Но и не знал, не умел. Вот Лиля, она знала. Тут не как писать главное, это многие умеют: излагать свои маленькие мысли. Тут ведь что писать. Вот что важно, о чем, что ты есть сам.