Леонид Андреев - Екатерина Ивановна

Коромыслов.Да, да!

Екатерина Ивановна.Ах, не надо, не сердись, я скажу… Павел, может быть, мне лучше умереть?

Коромыслов.Ты мучаешься?

Екатерина Ивановна опускает глаза и долго в знак отрицания кивает головой.

Екатерина Ивановна.Нет.

Коромыслов.Ну, тебе больно? — и что же ты, наконец, чувствуешь, скажи! Ну, хоть иногда, в минуты просветления, ты видишь, во что ты превращаешься?

Екатерина Ивановна молча утвердительно кивает головой.

Это ничтожество, Ментиков, которого я, в конце концов, выгоню, потому что он крадет мои рисунки, я… теперь, кажется, Алексей, может быть, еще кто-нибудь… Почему уехал Алексей?

Екатерина Ивановна.Не знаю. Больше никого не было.

Коромыслов.Это правда? (Екатерина Ивановна молчит и перебирает пуговицы.) Это ужасно!

Екатерина Ивановна.Нет, правда. Больше никого не было.

Коромыслов.Это ужасно, Катя! К несчастью, я художник, на всю жизнь испорченный человек, и минутами я — как бы тебе это сказать? — даже с некоторым интересом, удовольствием вижу, как выявляется в тебе это новое и… И мне хочется раздеть тебя — нет, нет!.. и писать с тебя вакханку, Мессалину, и вообще черт знает кого. Боже мой, какая это темная сила — человек! Не знаю, чувствуешь ли ты это сама или нет, но от тебя исходит какой-то дьявольский соблазн, и в твоих глазах… минутами, конечно…

Екатерина Ивановна.Чувствую.

Коромыслов.Ты этого хочешь?

Екатерина Ивановна молча перебирает пуговицы.

Екатерина Ивановна.Не знаю. Может быть.

Коромыслов.Пусти! Екатерина Ивановна. Поцелуй. Коромысло в. Пусти же! Екатерина Ивановна. Поцелуй меня.

Коромыслов отрывается и ходит. Екатерина Ивановна остается на том же месте, стоит, опустив глаза и бросив руки вдоль тела. Молчание.

Коромыслов.Я не знаю, какою вы были раньше, Екатерина Ивановна, я плохо знаю вас, как плохо знаю всех женщин, которые не мои любовницы, но теперь — вы ужасны! И я ошибся: вы не вакханка. Вы что-то мертвое, умершее, и вы развратничаете или начинаете развратничать во сне!

Екатерина Ивановна.Постойте!

Коромыслов.И этакая мерзость, и этакая гнусность! Ведь когда я сошелся, сходился с вами, я ведь думал, что вы живой человек, и, как с живым, борьба и все такое — а оказался просто мародером, который грабит трупы! Ведь вы труп, вы мертвая, Екатерина Ивановна! Этакая мерзость!

Екатерина Ивановна.Постойте, постойте!

Коромыслов.И, конечно, вам нужно умереть! Просите мужа, пусть пристрелит вас — благо уже стрелял однажды!

Екатерина Ивановна.Да погодите же! Я скажу… Павел Алексеевич, вы что сказали? Надо умереть, да? Да, да, надо умереть. Но как же я умру? — я не могу, я не умею! Боже мой, что же мне делать, к кому же мне пойти? Павел Алексеевич… Павел Алексеевич, что же мне делать? (Как слепая, бродит по мастерской, натыкаясь на мебель.) Павел Алексеевич… Там, за окном, эта пропасть. Да, да, это ужасно, это ужасно! (Закрывает глаза ладонями рук и неровными шагами, колеблясь, медленно подвигается к окну. Коромыслов делает шаг к ней, но останавливается и наблюдает, невольно приложив обе руки к груди.)

Екатерина Ивановна (подвигаясь). Я иду, я иду… Господи, я иду… (Останавливается перед окном, смотрит — и, вскинув кверху руки, с неясным криком или плачем опускается на пол. Лежит неподвижно, лицом к полу, как внезапно застигнутая пулей и смертью.)

Коромыслов.Екатерина Ивановна! (Подходит, наклоняется. Осторожно касается плеча). Екатерина Ивановна, Катя, как друг… Встаньте, ну, дорогая, ну, голубчик. Нельзя же так лежать.

Екатерина Ивановна (шепотом). Мне стыдно…

Коромыслов.Не слышу!

Екатерина Ивановна (громче). Мне стыдно, что я не могу, я потом сделаю это. Оставьте меня, уйдите.

Коромыслов.Вздор, вставайте! Вы не виноваты! Да ну же, дорогая… Так, так, и лицо нечего прятать: со всяким бывает, и делать вам с собой ничего не надо. Вот я вас на креслице посажу и вина вам дам… или нет, не хотите? Ну не надо, — правда, нелепая привычка: от всего лечить вином. Ну как, лучше?

Екатерина Ивановна.Да.

Коромыслов.Ну, и великолепно. Окно у меня, действительно… дай-ка я его задерну…

Екатерина Ивановна.Нет, не надо. Покажите мне.

Коромыслов.Что?

Екатерина Ивановна.Портрет Лизы.

Коромыслов.Не стоит, дорогая, не похоже, совсем плохо! Да и темновато уже, красок не разберешь.

Екатерина Ивановна.Покажите.

Коромыслов.Ну извольте, раз уж… (Оборачивает портрет и сам смотрит вместе с Екатериной Ивановной.) Вы понимаете, чего я хотел? В сущности, это воспоминание, и теперь Лизочка совсем уж другая, то есть не то, чтобы совсем… Но тогда, у вас, летом… Не плачьте, голубчик, не надо.

Откинув голову вбок, на спинку кресла, опустив руки между коленей, уже не глядя на портрет, Екатерина Ивановна плачет тихими слезами.

Да, жизнь. А может, и мне надо бы плакать, да куда уж, — поздно, и слез нет. Да, а поплакать не мешало бы. Странный я человек, и в детстве никогда не плакал и всегда про себя думал, что если я уж заплачу, так только кровавыми слезами. Понимаете? (Глухо доносится звонок телефона). Телефон, — а, черт. Можно? — я на минуту.

Екатерина Ивановна утвердительно кивает головой. Во все время отсутствия Коромыслова она остается в той же позе, но плакать перестает.

Коромыслов (входя). Георгий звонил, сейчас сюда приедет. Что ему понадобилось? Говорит, что скучает без меня, давно не видал. По голосу в хорошем духе. Так как же, дорогая?

Екатерина Ивановна.Мне уйти?

Коромыслов.Да, уж лучше уйти. Вы как себя чувствуете?

Екатерина Ивановна.Я сейчас.

Коромыслов.Да вы не торопитесь, успеется еще. Георгий, да… Екатерина Ивановна, вы сейчас в полном разуме и можете меня слушать?

Екатерина Ивановна.Да. Зачем едет Георгий?

Коромыслов.Не знаю. Одним словом, окно и пропасть — все это пустяки, драма, кинематограф — верно? А настоящее то, что вы должны забрать себя в руки, и я вас настоятельно об этом прошу, просто требую. Даете слово?

Екатерина Ивановна (вставая). Где моя шляпа?

Коромыслов.Вот. Ведь что, на самом деле, такое случилось? Ну, и наладится, только бы вы…

Екатерина Ивановна.Поищите шпильку, тут, на полу. Вы совсем не умеете ухаживать за дамами, а пора бы научиться!

Коромыслов (находя шпильку). А слово?