Леонид Андреев - Екатерина Ивановна

Фомин (улыбаясь). Как вам сказать? Пока еще не было случая себя испытать, но, думаю, что у меня нервы, как и у всех людей.

Алексей.Он, Горя, спортсмен, как и я.

Георгий Дмитриевич.Выжимаете?

Алексей.Да. И фехтует, и бокс, и на лыжах ходит. Мы как раз сегодня обсуждали план одной прогулки на лыжах… Эх, Горюшка, присоединился бы ты к нам.

Георгий Дмитриевич.Стар.

Алексей.Глупости. Ты бы только раз воздухом розным дыхнул по-настоящему, так у тебя в мозгах такое просветление бы наступило — верно, Фомин?

Георгий Дмитриевич.Стар. Пойди, Алеша, посмотри — уехали ли дети?

Алексей.Сейчас, Горюшка.

Уходит. Неловкое молчание.

Георгий Дмитриевич.А стрелять вы также умеете?

Фомин.Нет.

Георгий Дмитриевич.Стрелять надо уметь. Неудачный выстрел — даже в себя, даже в друга или любовницу — оставляет чувство стыда.

Фомин.Я этого не понимаю. Почему же чувство стыда? — не всегда хорошо убить человека. И, как я слыхал, многие самоубийцы, оставшиеся в живых, потом благодарили судьбу за то, что плохо стреляли.

Георгий Дмитриевич.Да? И я этого не понимаю. Но стыд есть, есть, коллега, стыд, это факт.

Фомин.А может быть, и совсем не надо стрелять?

Георгий Дмитриевич.А зачем же тогда делают револьверы?

Оба смеются.

Фомин.Вы это в Думе скажите, Георгий Дмитриевич.

Входит Алексей.

Алексей.Я маму уложил, она едва на ногах держится. Обещал ей беречь и охранять тебя, Горя. Только ты уж постарайся оправдать доверие.

Георгий Дмитриевич.Уехали?

Алексей.Да.

Георгий Дмитриевич.И в детской пусто?

Алексей.Ну, а как же быть, конечно, пусто… Так вот, Фомин, на лыжах, значит, послезавтра…

Георгий Дмитриевич.Пусто? Что это значит, Алексей: в детских пусто?

Алексей.Ну, оставь, Горя.

Георгий Дмитриевич.Что это значит, Алексей? Я хочу пойти посмотреть, что это значит.

Алексей.Горя!

Георгий Дмитриевич.Пусти, тебе говорю. Руки прочь! — как ты смеешь мешать. И что это вы, господа, воображаете, кто вам дал право здесь распоряжаться? Этот дом мой, слышишь? И детские пустые — мои, и вот это пустое (бьет себя в грудь) — мое. А, мама! Ты это откуда? Что это ты тащишь? Смотрите, она что-то тащит.

Вера Игнатьевна несет постельные принадлежности.

Вера Игнатьевна.Я и забыла, Горюшка, постель тебе в кабинете приготовить.

Георгий Дмитриевич.В кабинете?

Вера Игнатьевна.Ложусь, а тут вдруг вспомнила… а как же постель-то? Саша-то с Екатериной Ивановной поехала, одна, говорит, боится ехать… (Проходит в кабинет.)

Алексей.Хочешь, я с тобою лягу, Горя?

Георгий Дмитриевич.Нет, не хочу. А где дети? Вы, коллега, напрасно смотрите на меня такими безумными глазами, глазами испуганной газели, — я шучу: я прекрасно знаю, что дети уехали, и слышал звонок.

В передней звонок.

И меня только удивляет братец мой, Алексей Дмитрич, спортсмен: он никак не может понять, что это значит, когда в детских пусто. Он никак не может понять, что это значит, когда в спальне пусто, когда в доме пусто, когда в мире…

Алексей (шепотом). Пойдите откройте, Фомин.

Фомин уходит.

Георгий Дмитриевич.Прошу не шептаться! Я тебе говорю, Алексей: ты, кажется, забыл, что ты мой брат.

Алексей.Помню, Горя, помню.

Георгий Дмитриевич.А если помнишь, Алексей… А если помнишь, то убей ты меня, Алеша, — ты не промахнешься, как я: три раза стрелял и разбил только тарелку (смеется). Понимаешь, как это остроумно, и ведь это же символ: только тарелку.

Входит Коромыслов, и за ним Фомин.

Коромыслов.Здравствуй, Георгий.

Георгий Дмитриевич.Здравствуй, Павел. Приехал?

Коромыслов.Приехал. Ты это что?

Георгий Дмитриевич.Тарелки бил.

Коромыслов.Тарелки бьешь, а коньяк у вас есть? Нету? Чего ж ты мне не сказал, Алексей, я б привез. А вино какое? — нет, это не годится. Что, брат, раскис? (Целует Георгия Дмитриевича в лоб.) Ого, а лоб-то у тебя горячий.

Георгий Дмитриевич.Паша! Я… (Всхлипывает и целует руку у Коромыслова) .

Коромыслов.Так. Нехорошо тебе, Горя?

Георгий Дмитриевич.Я хочу… Я хочу поцеловать человеческую руку. Ведь есть еще люди, Павел?

Коромыслов.Есть, Горя, есть. Екатерина Ивановна уехала?

Алексей.Да, уехала. И детей увезла.

Георгий Дмитриевич.Он не пускает меня в детскую. Я хочу видеть пустую детскую…

Коромыслов.Твой брат строгий, я его знаю. Ну, а я пущу тебя, куда хочешь, и даже сам с тобою пойду. Значит, в доме пусто и можно скандалить, сколько угодно — это хорошо. Я люблю, когда в доме пусто… Ах, это вы, Вера Игнатьевна. Здравствуйте! Как же это у вас коньяку нет, Вера Игнатьевна! Живете полным домом, а коньяку нет! (Отходит с нею, что-то тихо ей говоря.)

Алексей.Тебе холодно, брат?

Георгий Дмитриевич.Нет. Павел, куда ты ушел? Павел!

Коромыслов.Я здесь. Вот что, милый друг: деньги у тебя есть? — у меня ничего.

Георгий Дмитриевич.Это есть.

Коромыслов.Ну и прекрасно. Значит, сейчас едем. И вы, коллеги, с нами.

Алексей.Куда?

Коромыслов.Туда, где светло, где пьяно и просторно. Разве сейчас можно оставаться в таком доме!

Георгий Дмитриевич.Да, да, едем. Спасибо тебе, Павел (смеется). Неужели сейчас есть место, где светло и где люди — о, проклятый дом!

Коромыслов.Есть такие места, Горя, и, к счастью, не одно.

Алексей.Постойте, Павел Алексеич, а мама? Она останется одна?

Коромыслов.А мама останется одна, такое ее дело, Алеша. Всем женщинам доказываю, что не нужно рожать, а они рожают, ну и сами виноваты. Идем, Горя.

Вера Игнатьевна (издалека, всхлипнув). Верно, Павел Алексеич, виновата!

Георгий Дмитриевич (упираясь). Я сперва хочу в детскую.

Коромыслов.В детскую так в детскую. Господа, в детскую!

Прошло полгода. Екатерина Ивановна с детьми приехала на лето в имение к матери в Орловской губернии. Стоят жаркие и погожие дни начала июня. Сцена изображает большую бревенчатую комнату с дорогой мебелью, картинами и цветами; стены и полы некрашеные. В трехстворчатую стеклянную дверь, теперь совершенно открытую, видна большая терраса с обеденным, крытым цветной скатертью столом. Также много цветов, видимо, из собственной оранжереи. За перилами террасы налево — гуща зелени: старых кленов и дубов, потемневших от годов берез; посредине и вправо, вплоть до одинокого старого дуба, — широкая просека с четкими золотыми далями. Время к вечеру. На террасе у стола сидит Ментиков, небольшого роста человек с мелкими чертами лица и тщательной прической, и кушает молоко с сухариками; цветным носовым платком смахивает крошки с щегольского, полосатой фланели костюма. Из сада по ступенькам всходит Татьяна Андреевна, мать, высокая женщина, строгого и решительного облика, и за нею младшая дочь, Лизочка, красивая и крепкая девушка-подросток со сросшимися бровями. Идет она с видом упорного, но несколько нарочитого и веселого каприза, шагает и останавливается вслед матери и тянет душу низким капризным голосом: «Мама! а мама! — я поеду». При появлении Татьяны Андреевны Ментиков встает.