Иван Жук - Встреча

– В чем дело, товарищ? Вы из какого подразделения? Служба эксплуатации? Итээр? – и, замечая лейку в руках у Ивана Яковлевича: – Ах, Вы пожарник! Сюда! Пройдемте, – взял он Корейшева под локоток и, подведя его к зияющей посреди двора глубокой воронке от взрыва бомбы (её ограждал симпатичный зеленый штакетник, увенчанный сверху колючей проволокой), вежливо объяснил: – Вот, полюбуйтесь, как мы блестяще воронку обгородили. Первоначальный взрыв полностью ликвидирован! Спасибо вам за подсказку.

– Извините, я не пожарник, – в неловкости просопел Корейшев. – Я рядом, в соседнем дворе живу. Услышал взрыв, вот и зашел взглянуть, что здесь происходит…

– Ах, так вы не пожарник, – потерял к нему интерес Вихрастый. – Так, может, Вам с кирпичом помочь? Как соседу. Сколько Вам выписать? Сотню, две?

– Да нет, мне кирпич не нужен, – ответил Иван Яковлевич. – Только не понимаю, зачем завод ломаете?

– Устарел! – объяснил Вихрастый. – Ликвидируем нерентабельное предприятие.

– Почему нерентабельное? – удивился Корейшев. – Кирпич-то весь раскупали.

– Ну, это пока мы в совке здесь жили, – объяснил Вихрастый. – Но теперь, когда мы выходим на мировой рынок, ну скажите на милость, кому наш кирпич нужен?

– Да нам же и нужен, – возразил Корейшев. – Школы строить, заводы, жильё там разное. Или мы строить больше не собираемся?

– Ну почему же!? Ещё как собираемся! – радостно объяснил Вихрастый. – Но из итальянского кирпича! Из французского! А то и из американского! Экология очистится, дети вырастут здоровыми и сильными. Так что вы не волнуйтесь: ступайте домой и ждите! Что вы там: розочки пересаживали? Вот и сажайте их на здоровье. А мы этим временем всё здесь в момент расчистим! Вам останется только жить и радоваться!

И Вихрастый, подведя Ивана Яковлевича к пролому в заборе, вытолкнул его со двора завода.

Иван Яковлевич зажмурился.

И в ту же секунду прямо ему в лицо наотмашь стегнула ветка борщевика.

На бегу отмахнувшись от этой ветки, Корейшев остановился и перевел дыханье.

Впереди, прямо перед Иваном Яковлевичем, зеленел пологий спуск к поблескивающей вдали реке. Весь сплошь изрезанный огородами спуск этот мягко шуршал подсолнухами и картофельною ботвою. Посреди же рядов подсолнухов, разделявших картофельные наделы на множество лоскутков, высился мощный столетний дуб, а чуть в стороне от дуба, на фоне речной излучины, топорщилась в небо балками и покосившимися стропилами заброшенная бревенчатая банька.

За рекою за холм заходило солнце. Оттуда в сторону огородов ветер гнал грозовую тучу.

Неторопливо спустившись к речной излучине, Иван Яковлевич присел.

По воде пробежала рябь. Первые капли начавшегося дождя украсили волны перед Корейшевым расходящимися кругами.

Внезапно стало темно, как вечером. И низко нависшие облака прямо над головой у Ивана Яковлевича разорвало вдруг изгибом молнии.

Издалека, вдоль речной излучины, рокоча прокатился гром.

Дождь превратился в ливень.

Промокший до нитки Корейшев встал и рассеянно огляделся.

За ним возвышался холм: лоскутное одеяло из огородов, окаймленных желтеющими подсолнухами, а посреди огородов – столетний дуб, и в стороне от дуба – развалины ветхой баньки.

Поразмыслив, Корейшев двинулся напрямик через огороды к дубу. Потом он прибавил шагу и побежал.

Небо вновь озарилось зигзагом молнии. И снова ударил гром.

До дуба оставалось совсем немного, когда Иван Яковлевич споткнулся и плюхнулся прямо в грязь.

В третий раз полыхнула молния, когда Иван Яковлевич поднял голову, чтобы вновь устремиться к дубу. Очередной зигзаг бьющей сквозь ливень плазмы врезался прямо в дерево. И дуб, расколовшись напополам, тотчас же вспыхнул, как исполинский факел.

Неторопливо встав, Иван Яковлевич развез по лицу ладонью липкую грязь вперемешку с картофельною ботвою и растерянно огляделся.

У разбитой двери полусгнившей баньки стоял седенький старичок в белом подряснике и белой монашеской скуфейке. Поглаживая жиденькую бородку, он поманил Ивана Яковлевича к себе и первым прошел внутрь баньки.

В последний раз оглянувшись на полыхавший под ливнем дуб, Иван Яковлевич помедлил и стремительно пошагал за незнакомцем в баньку.

Когда дождь, наконец, закончился, а небо опять очистилось, – оно стало высоким и ярко-розовым за рекою, – туда как раз опускалось солнце, – по тропинке между огородами пробежали по лужам дети. Мальчик и девочка лет одиннадцати, бия ладонями по подсолнухам, то и дело окатывали друг дружку россыпью крупных капель. Шедший за ними высокий худой мужчина, груженный мешком с травой, поглядывал на детей и весело ухмылялся. Тогда как его жена, – одна из двух толстых женщин, с трудом продвигавшихся за мужчиной, – раздраженно и громко крикнула:

– Васька! Поля! Хватит вам брызгаться, я кому сказала! Коля, ну скажи ж ты им что-нибудь!

Мужчина, пыхтя «беломориной», промолчал. Зато девочка, как ни странно, и без его одергиваний внезапно остановилась и указала рукой вперед:

– Смотрите!

Взглянув в указанном направлении, на черную головешку, оставшуюся от дуба, отец лишь присвистнул от удивления, а мать, догоняя его, сказала:

– Батюшки! Утром ещё стоял! Да лило-то – страсть: прямо как из ведра! Как же оно горело-то?

– Да так и горело, – веско отметил муж, и именно в этот миг со стороны баньки вдруг долетела песня:

Дачники молча переглянулись. И девочка первой метнулась к баньке.

– Куда?! Стоять! – испуганно закричала на неё мать.

– Там кто-то есть, – указала девочка на черные бревна баньки.

Лежа на куче ветоши у огромной дыры в полу, Иван Яковлевич допел:

Заглянув в разбитое окно баньки, дачники настороженно затаились. И только девочка улыбнулась:

– Да это же наш учитель Иван Яковлевич. Он Библию нам читал. И про потоп рассказывал. Здравствуйте, Иван Яковлевич.

Корейшев приподнял голову и спокойно взглянул на дачников.

– Точно – Иван Яковлевич, – усмехнулась одна из женщин. – А что вы тут делаете? Дождь пережидаете? Так он кончился. Можно выходить.

Иван Яковлевич прилег и с новой силой продолжил пение:

– А, – кивнула толстушка-мать и, отшатываясь от пролома в оконной раме, шепнула своим попутчикам, повертев указательным пальчиком у виска: – Пойдемте. А то еще белье снимут.

На миг прерывая пение, Иван Яковлевич сказал: