Михаил Рощин - После дуэли

Столыпин (усмехаясь горько). Отставной майор Мартынов просится под военный суд? Нда. Я все думаю, Владимир Сергеевич: не пойти ли к коменданту? Что теперь таиться? Пусть, как хотят…

Голицын. Тем, что себя погубишь, его, говорю, не вернешь. Сами знаете, у них обойдется. А вам к чему? Езжайте себе, хлопочите отставку. Офицер убил офицера, эка невидаль! Да где! У нас, на Кавказе, когда всякую минуту под богом ходим! Да еще офицера опального…

Столыпин усмехается.

…Нет, я-то понимаю, Мишель не простой офицер, – уж слава богу! – но официально-то так пойдет…

Столыпин (вдруг, думая о своем). Катрин Быховец, помните? Давеча-то?

Голицын. Да-да, это прям по сердцу было. Только девочка так могла… Открыто кричала, так плакала!..

Столыпин (опять горько). И что его царь не любил, и великий князь не любил, и что жить было неохота. Вот девочке-то можно закричать.

Пауза.

…Он с ней провел последние часы-то. Она, между нами, другую ему напоминала собою, – которую он весь век свой… любил… Мы у него в кармане ее, Катин, золотой бандо с головы нашли, обруч, на нем кровь запеклась… Вот она и кричала…

Голицын. О господи, господи!.. Так и стоит перед глазами!..

Пауза.

Столыпин. Совесть замучила. Надо бы пойти! Глебов мальчик и прост, а Васильчиков хитер, к тому ж карьеру ему губить нельзя…

Голицын. Очернят?…

Столыпин. Сколь надо будет, чтоб Мартына укрыть… (Быстро.) Показывает-то теперь одна сторона, другой совсем нет… Мы с Сержем скрылись, Лермонтов не скажет… И в дрожках мартыновских, правильно, Васильчиков с Глебовым ехали…

Голицын вскидывает глаза: мол, вон как!

…Ради чести его надо бы пойти! А, Владимир Сергеевич?…

Второй жандармский голос. Алексей Аркадьев Столыпин, прозванный Монго, ближайший друг и товарищ, двоюродный дядя… Есть подозрение, вашество, поскольку имел быть секундантом еще в Петербурге при поединке Лермонтова с французом Барантом, за что Лермантов-то и отряжон в армию на Кавказ, то и тут миновать дуэля не мог… Столыпин, стало-ть. Но по начальству, подобно секундантам корнету Глебову и чиновнику князю Васильчикову, не явился.

Первый. Мысля! А Глебов, значит, показывает: он на мартыновской стороне был, а Васильчиков на энтой?

Второй. Так точно.

Первый. Врут.

Второй. Врут, вашество.

Трубецкой (возвращаясь). Искупали Дорохова! Хотели на сене спать уложить, да где там!

Пауза.

Вы о чем?

Ему не отвечают.

Жарко!.. Иваныч! А Иваныч! Скажи похолодней вина дать! Да льду, ежели есть!.. Скорей бы вон из Пятигорска, сил нет!.. Все вижу, как выходит вон там (показывает на дверь), Шуберта напевает, свеча в руке…

Первый. Тут оно простое, рассужденье-то: Столыпин каторги боится. Ему вот-вот отставка выйдет, он графиню свою в охапку, да за границу. А попадется, уж ему государь не простит, и так хватит – прощалося. Да и великому князю Михаилу Палычу надоели, не зря он их из гвардии-то пихнул… И чего надо людям! Все имеют, во дворце с царскими дочерями на балах пляшут, – так нет, все не по им! Все недовольные!..

Второй. Истинная правда, вашество. Также касаемо и Сергея Васильева Трубецкого: тоже по всему выходит: миновать дуэля не мог, а с повинной не идет. А потому, что в Пятигорске живет тайно, отпуска из части не имеет.

Первый. Этот-то подавно! Этого-то красавца (понижает голос) сам государь-батюшка за руку поймал, да на фрейлине женил – фрейлину князек обрюхатил…

Второй. Да ну!

Первый. А он вместо притихнуть, исправиться – пожил, пожил, да от царевой невесты-то бежал! Каково свату?

Второй. Батюшки!

Первый. Отцов только позорют! Отцы Бонапарту одолели, Европу от заразы спасли, тайную крамолу вывели, а они… Этот-то, Трубецкой, в самых сливках ходил, в красных кавалергардах, со Скарятиными, Куракиными, Урусовыми!..

Второй. Ох батюшки!

Первый. А теперь кто? Армеец, головой вон еле ворочает, от чеченской пули, идеи расписывает, как студентик какой! Не служба на уме, а черт знает что!..

Второй. Истинная правда, вашество, истинная правда…

Первый. Все честь, честь! А нашкодили и сказать боятся, как детишки! Потому небось и того, Мартынова, не тронули… У мужиков и то чище: коли ты товарища ссадил, то и я тебя, ни на что не погляжу!.. Эх, благородные!..

Второй. Истинно так, вашество…

Входит Андрей Соколов с подносом и вином. Плачет.

Соколов (Столыпину). А тогда-то на станции, помнишь, батюшка, монету бросали: сюда ехать или на линию? Он еще так и запрыгал: в Пятигорск! в Пятигорск!.. А упади орлом-то монета, в отряд бы ушли… Господи, как не уберегли-то!..

Столыпин. Помню, старый, помню. Я все помню.

Возвращается Пушкин.

Судьба!.. С монетой – это доподлинно. Но еще было иное. (Трубецкому.) Помнишь, Сергей? Он рассказывал? Как из Петербурга ехать последний раз, он шутя на Пять углов ходил, к ворожее…

Пушкин. Ну? К Александру Македонскому? (Всем.) В Питере все ее так зовут: Александр Македонский! Между нами, брат-то к ней тоже ходил, это она брату предсказала: погибнешь, мол, от «белого человека».

Голицын. Ворожея? Пушкину? Я не слыхал.

Пушкин. Вот те крест! Погибнешь, мол, от белого человека…

Голицын. Чудо1 И Пушкин и Лермонтов к одной вещунье ходили!..

Столыпин (все так же горько). Ну вот, и Мишелю наворожила: в Петербурге, мол, тебе больше не бывать, а отставка ждет такая, – он ведь все отставку хлопотал, – после какой и просить будет нечего…

Голицын. Экая ведьма!

Трубецкой. В сам деле. Так и сказала. Мишель смеялся, а поверил. А, Монго?… Эх, коли попаду еще в Петербург, схожу тоже. Я в судьбу верю.

Вошел Бенкендорф.

Пушкин. Что не верить. Примеров довольно. Явись теперь еще у нас поэт, тож загодя скажу ему судьбу, без ворожеи. Как чуть вышел человек надо всеми, как сказал иное, чем все, так уж и гляди за ним, хоть ставку ставь: что-то с ним сделается. Где Грибоедов? Где Пушкин? Марлинский? Где Лермонтов?

Бенкендорф (от двери). Одоевский. (Тихо.) Рылеев.

Голицын. Ну, господа, господа! Не стоит!

Трубецкой. Чаадаева безумцем объявили.

Столыпин. А к Мишелю? После «Смерти поэта» тоже старшего гвардейского медика послали: проверить, в уме ли?

Голицын. Ну полно, господа!

Пауза.

…Гении наши в простожитии тоже не мед: то одно ему в ум вскочит, то другое. Хоть о покойниках не говорят дурно, но у таланта нашего желчи-то хватало. Не дразни он Мартына изо дня в день…

Бенкендорф. Да меня пусть бы хоть ударил, неужели б я руку поднял на него!

Пушкин (Голицыну). Так и Дантеса простим, Владимир Сергеич!

Голицын. Ну, уж вы хватили, господа! Неужто сам-то ни чуточки не виноват? Эдак, по-вашему, выходит, что таланту все можно? Талант будто и не человек? В таком разе пусть и не живет как человек. Не ест, пе пьет, не женится. Только так можно избегнуть всех опасностей жизни. Да и самой жизни. Но если поэт избегнет жизни, что станется?